Интерлюдия

Ночью меня схватили за горло. Подло, без предупреждения. Стиснули, пережав поток воздуха, который и так едва поступал через нос, забитый слизью после недавно перенесенной простуды. Точнее, не поступал – я, грешу, дышала ртом, несмотря на все мамины строгие наказы.
 Я закричала, забилась, скатилась с кровати, больно ударившись коленками о паркетный пол – то есть, мне показалось, что я закричала. На самом деле мое горлышко извергло разве что жалкое скрипящее нечто. Слава Богу, мама уже знала – грохот и скулящие звуки для нее не были новостью и шоком. Дальше ночь сливалась в сплошную суету в квартире – рев крана с отвернутым вентилем горячей воды, густые клубы пара, наводняющие узкий, три на два, санузел «хрущевки», наш синий тазик, в котором я любила пускать кораблики – он пихался мне под ноги, и мама погружала эти самые ноги в обжигающе горячую воду. Я пыталась выть, пока она, искоса поглядывая на меня, высыпала соду из бело-оранжевой картонной коробочки под тугую струю горячей воды, бьющей в ванну. В ванной комнате становилось мерзко, душно, я вырывалась, била ее по рукам, потом отползала к унитазу, благо, он был рядом, перегибалась через него – и мамина рука была тут как тут, с черенком от ложки (Господи, как же я ненавидела эту металлическую ложку, ее черенок и его мерзкий привкус), он давил мне куда-то глубоко в горло, сдавливая язык и заставляя желудок сокращаться так, что меня перегибало повторно. Меня вырывало. И я начинала голосить. Орала так, что, казалось, шатался простенький советский розовый кафель на стенах санузла, и дрожало стекло в окошке, соединяющим ванную с кухней. Ненавистная ложка тотчас же исчезала, женщина рядом из злой ведьмы превращалась в добрую и заботливую маму, обнимала меня, гладила по мокрой от пота голове, шептала слова утешения – а я продолжала орать, пинала ее ногами, кричала, что ненавижу, не прощу, никогда не прощу…
Помню, по двери несколько раз бабахнул удар кулака. Папа, пьяный и злой, как всегда, требовал тишины и «угомони своего щенка». Это было словно окончание ритуала. Я успевала понять, что сейчас, прооравшись, я снова могу дышать, пусть и с хрипом, но – могу, что мама, как бы она меня не мучила, сейчас съеживается и трет синяк на предплечье, потому что будить папу нельзя, иначе… нет, он не тронет меня. Но почему-то всегда после таких моих ночных концертов мама, забирая меня из детского сада, все время молчала и носила платья с длинным рукавом. Даже летом.
Я оказывалась на кровати, стоящей на балконе – это была моя маленькая комната, пусть и отделенная от комнаты родителей окном во всю стену. На распахнутом окне на улицу, забранном волнистой решеткой и увитом виноградом, уже шевелилась под вялыми толчками ночного бриза мокрая белая простыня, а моя подушка была взбита и приподнята, чтобы я не лежала, а полусидела. Спрыгнув с маминых рук, я забиралась на кровать, чувствуя в глотке жжение от недавней рвоты и свистяще дыша, скрючивалась, замирала, слыша, как она уходит из дома. Телефона у нас в квартире не было, он был с торца нашей «хрущевки».
На некоторое время в квартире воцарялась тишина, прерываемая храпом и сонным матом ворочающего на постели папы.
А потом приезжал Аршак Суренович.
Квартира, тусклая и скучная, сразу преображалась, словно внезапно, среди ночи, зажглась новогодняя елка – которую я так любила наряжать, и ждала этого гораздо больше, чем самого Нового Года.
Сначала открывалась входная дверь, впуская ночную прохладу, мамин запах духов, а потом – запах Моего Доктора.
- Таааааааак! – раздавался густой бас, и долговязая фигура в белом халате возникала в проеме узкой двери на балкон. – Снова Лилька! Опять Лилька! А кому сейчас ата-та?
Я переползала по кровати, кидалась к нему, цеплялась за халат, пахнущий чем-то химическим, резким, медицинским, поднимала ручки, просясь выше. Аршак Суренович все прекрасно понимал, усаживался, поддергивая полы, прямо на простыню – и я тут же забиралась ему на колени, обнимала за жилистую шею, утыкалась носом в нее… и жаловалась, жаловалась, жаловалась. Помню грустно улыбающуюся маму, стоящую у дверей, помню трели сверчка, живущего под нашим балконом (он находился на цокольном этаже), помню самый любимый на свете запах – крепкого табака, резковатого одеколона, чуть-чуть – мужского пота и усталости, и сладкий запах конфет, которые он возил с собой всегда. А еще я любила слушать его голос – гулкий, густой, как гудение пчелиного улья, с едва заметным армянским акцентом, смягчающим согласные на конце. Почему-то мне это смягчение безумно нравилось, и, когда я не болела, я пыталась разговаривать именно так.
Мама меня одергивала. Папа на меня орал. Мама плакала. Я перестала.
- Так, понятно, - заключал Аршак Суренович, выслушав меня. – А теперь – рубашку долой, попой ко мне, и не скулить.
Как зачарованная, я стягивала с себя ночнушку, позволяла холодному кругляшу фонендоскопа касаться моей спины, терпела, пока он перемещался сверху вниз, с одной стороны моей спинки на другую, сжимала кулачки, стараясь не пискнуть, чтобы не обидеть Моего Доктора.
- В легких чисто. Как давно температура началась?
Мама пускалась в объяснения. Я сидела на кровати, слушая их разговоры, подпрыгивая от нетерпения, желая тоже вставить слово, хотя и понимала – оно будет лишним. Звучали незнакомые термины, несколько раз было произнесено страшное слово «больница» (мама обычно становилась ужасно некрасивой в этот момент – у нее сжимались губы и впадали щеки, а между бровей обозначалась глубокая морщина), потом разговор как-то нормализировался, прозвучало «аптека» (после этого слова я расслаблялась и позволяла себе вытянуть ножки на простыню – меня никуда не заберут), дальше слова врача становились уж совсем непонятными и скучными (ничего мне не говорило это их «глюкокортикоидные гормоны» и «антигистаминные»), я начинала зевать…
- Лилька.
- Да, дядя Аршак?
- Давай снова попой ко мне.
- Иииииииииииии… - начинала тонко подвывать я – негромко, чтобы не разбудить папу – и осекалась, видя, как его пушистые усы начинали ползти вниз.
-  Я т-тебе! – мотал он узловатым пальцем для убедительности, после чего проворно набирал в шприц лекарство, откупоривал флакон и прижимал к его горлышку ватный шарик.
- А-а… не больно? – дрожащим голосом интересовалась я. Как всегда. Ожидая один и тот же ответ всегда.
Аршак Суренович внезапно хитро улыбался, подмигивал мне левым глазом, словно намекая на что-то, что знает только он и я – и я, не в силах удержаться, подмигивала ему в ответ.
- Да как комарик кусь, - ухмылялся он. – Кусь так – и все.
Сжимая кулачки, я укладывалась на кровать, ощущая скольжение мокрой и холодной ваты по ягодице, напружинивалась, стискивала зубки…
- Ну-ну-ну. Так не пойдет. Лилька, ты про мотылька помнишь?
- Поооооомню, - сквозь сжатые зубы выдавливала я.
- Что помнишь?
- Все помню.
- Расскажи, ну! – повышал голос доктор.
- Мотылек летал в лесу, - повиновалась я, комкая простыню. – И увидел он осу. По… по…
- Подружилась с ним оса, - подсказал мамин голос.
- Подружилась с ним оса, - осмелев, добавила я. – И теперь, вот чудеса! – и оса, и мотылек…
Зажмурившись, продолжила:
- И подружка, и дружок!
Укола я даже не почувствовала. Легкое касание, почти мимолетная боль, сначала острая, потом давящая, пока лекарство впитывалось в мышцу, а потом я вообще о ней забыла, вплоть до того момента, когда ко мне снова влажно прикоснулась пропитанная спиртом вата. Да, я знала, что у Моего Доктора, как всегда ему в таких случаях говорила мама, «легкая рука». Что она имела в виду – не знаю. Руки у него всегда были сильные, покрытые бугорками мышц, и он легко одной из них приподнимал меня на весу, когда я просила. А я просила всегда! Он меня качал, пел мне песенки, густым милым басом, негромко, но звучно, и я, обнимая его за шею, мечтала, чтобы именно Аршак Суренович был моим папой… а не тот человек, который за окошком моего балкона вполголоса матерился, ворочаясь в постели.
Потом он уходил – а я не хотела, чтобы он уходил, ревела, топала ножками, цеплялась за пахнущий крахмалом халат, бежала за ним до самой прихожей, стояла у дверей, дожидаясь непременной жесткой ладони, гладящей меня по волосам, слов «Лилька, пока – и смотри у меня болеть!», дежурно кивала, потому что кивала всегда, махала худой фигуре, исчезающей в дверях подъезда, рукой, пока мама, мягко отстранив меня, не закрывала нашу дверь.
- Мама, а дядя Аршак еще приедет? – спрашивала я, пока мы шли обратно на балкон. Папа храпел – громко, трескуче. В комнате моих родителей стоял лютый кислый запах перегара.
- Надеюсь, что нет, - отвечала мама. Грустно.
Она укладывала меня в кровать, слишком большую для шестилетней девочки – другой у нас не было, и я непременно начинала ерзать, сучить ногами, сдвигая с себя одеяло. Мама терпеливо его поправляла, гладила меня по лбу, бегло касалась его губами, проверяя на наличие температуры.
- Спи, Лиля.
Я засыпала. Всегда засыпала.
До следующего раза.
До следующего приступа.
Вплоть до того самого, когда дядя Аршак не приехал.
Приехала другая доктор – молодая, уставшая, вошла, шатаясь, села рядом, поздоровалась бегло, едва слышно.
- Ясно. Ложный круп. Инъекцию гормонов сделаем, и надо в больницу.
- Не  хочууууууууу! – привычно завопила я.
- Без больницы никак? – дрожащим, незнакомым голосом, спросила мама.
- Сейчас – никак, - холодно сказала педиатр. – По закону – никак.
- Эти ваши законы… - негромко произнесла мама, поворачиваясь к тумбочке.
- Мои законы?! – зло произнесла врач. Голос ее окреп и зазвенел. – Мои? Я, вашу мать, что ли, жалобы строчу? Я статейки пишу? Я людей, которые в педиатрии больше, чем я живу – сажаю, как урок последних?!
Последнюю фразу она выкрикнула. Я, скорчившись на кровати, сжав мое одеяло с мишками, расширенными глазами смотрела на нее.
Мама замерла.
- Вы… зачем так?
- Собирайтесь в больницу, - чужим, хриплым голосом произнесла доктор, поднимаясь, сгребая планшетку, на которой была карта вызова. – И живее – вызовов еще до черта.
Она задержалась в дверях, сверкнула глазами:
- А то ж врачи-убийцы хер куда спешат! Чаи только гоняют…
И пропала.
Мы поехали в больницу – в грохочущей, пугающе огромной машине скорой помощи, я и мама, скорчившись на лавочке у носилок. Я подвывала и просилась домой, мама – сжимала мою руку и что-то шептала.
Теперь я знаю – что.

- Лилька, домой идешь, нет? – спросила Аня.
Я игриво вильнула головой, позволяя каскаду каштановых волос хлестнуть по лицу Вадика. Который все прекрасно понял,  его загребущая рука скользнула с моей талии вверх, сжимая грудь – несильно, но показательно.
- Эх вы… - с досадой произнесла Аня. С наигранной такой досадой. Ну – или почти с наигранной. Знаю, знаю – на Вадика она глаз тоже положила, подруги – они такие. Даже знаю, что плела ему про меня всякое. Шлюха, на учете в психдиспансере состояла, папаша-алкаш, бил мать и насиловал меня детстве. Все знаю. Спасибо другим подругам – просветили.
Мы сделали ей ручкой, синхронно, и Аня устремилась домой, старательно выписывая ягодицами, затянутыми в джинсовые шорты, восьмерки. Видимо, надеялась, что Вадик все же смотрит вслед.
Бульвар кончился, перед нами раскинулась приморская набережная. Нависшие сосны над головами, опорная стена из розового мрамора, брусчатка, желтоватый мусор игл под ногами. Легкий бриз, налетающий со стороны Новороссийска, прохладный и агрессивный, бьющий мягкими лапами по разгоряченной после прогулки коже. Милый такой закуточек тут – сверху сосны, справа и слева – повороты, скрывающие нас от гуляющих ночных клубов «Линза» и «Корсар», удачно погасший фонарь рядом. И небольшой парапет – округлый, окрашенный в белое, слегка шершавый за счет грунтовки. И очень удобный, когда двум молодым людям возникает возможность пошалить, а слово «мотель» - было и остается понятием заграничным.
Я оперлась об этот самый парапет, слегка изгибая спину – только слегка, без намека. Почти. Однако Вадик все понял слишком примитивно, тут же облапил мои бедра, прижал к себе.
Я высвободилась.
- Не надо, Вадь. Не сейчас, ладно?
- Почему? – удивился он.
- Не знаю, - прошептала я.
Мы помолчали, он отстранился. Обычно в такие моменты я кидалась ему на шею – к дьяволу то, что мы всего-то три месяца встречаемся! Но не сейчас.
- Чего ты занервничала, Лиль? Из-за этого козла, что ли?
Мускулистая рука моего молодого человека указала на сгорбленную фигуру, выдвигающуюся из-за поворота. Худой, лысый, едва переставляющий распухшие ноги, одетый в рванину, в руках – изодранный желтый пакет из «Магнита», забитый до отказа вещами, видимо – то, что у него есть из имущества.
- Подожди сек, сейчас я разрулю!
Вадик выгнулся, демонстрируя выпуклую грудь и развитые руки, мотнул головой, давая шанс оценить объем и напряжение кивательных мышц.
- Пшел отсюда, сучара!
Слова сопроводились звонким пинком. Бездомный упал, роняя пакет и пластиковую коробку, которую он держал в руках. Денежная мелочь со звоном разлетелась по брусчатке.
- Да что же ты делаешь?! – закричала я, отпихивая его и падая на колени перед упавшим. От него разило – именно разило, но в тот момент я этого даже не почувствовала.
- Лиль, да чего ты..?
- ЗАТКНИСЬ!
Я схватила лежащего за руки:
- Вы… как?
- Нормально…
Нормально. Угрюмое лицо, густые усы, переходящие в нестриженную бороду, легкий акцент. И едва заметный аромат крепкого табака.
- Аршак Суренович?
Бездомный молча пытался вырвать свои руки из моих.
- Аршак Суренович?! Это вы?!
- Лиль! – громыхнуло за спиной. – Ты чо, рехнулась? Отпусти этого урода, подцепишь че…
Вскочив, я, не целясь, заехала ему по лицу – один, второй, третий раз. Чувствуя подушечками пальцев, как вздрагивает кожа на его лице – та самая, которую я только что украшала поцелуями.
- Скотина! Дрянь! Выродок!
- Ты что?! – заорал Вадим, заслоняясь рукой. - Крышей поехала?!
- ПОШЕЛ ВОН!
То, что мой возлюбленный, мотнув еще разок головой, ринулся прочь – я увидела лишь мельком. Как нечто маловажное, мимолетное.
Ночной бриз взвыл, набирая обороты – как всегда, в это время суток. Сосны зашумели, они были к этому привычны, затрясли иглами, обронили чешуйки, в воздухе запахло смолой.
- Вы… вы… - лепетала я, обнимая лежащего мужчину. – Как же вы… почему так?
Он отстранялся, словно стесняясь, вытягивал мои пальцы из своих, заскорузлых ладоней, отворачивался, не хотел говорить.
- Помните меня, Аршак Суренович? Морской переулок, соплюшка с ложным крупом? Мама вас еще всегда встречала у трансформаторной, и подъезд такой  - спускаться надо? Неужели не помните? А… песенку про мотылька помните? Мы же ее всегда пели, когда вы меня кололи?
Звонко плеснула волна – одна, вторая, потом гораздо сильнее -  о камни третья. Начинался прилив.
- Девушка, вы, наверное, ошиб…
- Мотылек летал в лесу, - громко и зло начала я, вытирая слезы свободной рукой. – И увидел он осу.
Солнце село. Только этого и ожидая – зажглись фонари, по всей набережной.
- И оса, и мотылек…
- И подружка, и дружок, - едва слышно раздалось рядом. – До сих пор помнишь, Лилька? Столько ж лет прошло…
Дальше – как в тумане. Помню, как целовала небритые щеки Моего Врача, как лепетала какие-то нелепые слова оправдания, как пыталась разгладить его грязную одежду, отскоблить ногтями грязь с нее, как уткнулась, словно в детские годы, в его шею, и разревелась, а его ладонь, такая же жесткая и сильная, гладила меня по шее и волосам, утешая.
- Дядя Аршак… я вас так ждала, так… ждала…
Он молчал, угрюмый, истерзанный жизнью, худой, воняющий кислятиной человеческого пота.
- Почему вы не приехали?
Повернувшись ко мне, он на миг блеснул той же озорной улыбкой, которой я подмигивала всегда:
- А побоялся, что ата-та тебе уже давать поздно. Выросла. Оглобля. И не нужен тебе детский доктор уже...
- Вы мне всегда нужны! - упрямо мотнула головой я, не отрываясь от него.
Фонари на набережной на миг моргнули и засветили во всю мочь. Ярко, сильно, освещая молодую девушку, обнимающую бомжа. Зрелище-то! Хоть на обложку.
Да пошли они все!
Я, аккуратно, насколько это вообще возможно, как хрустальную вазу, приподняла дядю Аршака, обняла его за плечи, с удовольствием ощущая, что я могу выдержать его вес. Как некогда он мог выдержать мой – баюкая меня на руке.
- Дядя Аршак, а вы хотите котлеток? Вкусных. Мама их сегодня сделала.
Он не ответил, просто обвис на мне, вцепившись худыми пальцами в мое плечо.
Мы пошли по направлению к ротонде, где начиналась дорога. Там была стоянка такси.
Я набрала маму (папаша, царство ему небесное, уже лет шесть как отжил), поговорила с ней. Ровно пять минут. Больше не понадобилось.
Такси уже стояло перед нами.
- Лилька… может, пойду я?
- Я вам  пойду! - нарочито грубо ответила я, размахивая перед ним пальцем для убедительности – так, как некогда он размахивал передо мной. – Я вам так пойду, Аршак Суренович, мало не покажется! Дома уже постель готова, мама покушать сделала, на стол поставила!
Мой Доктор стоял передо мной – мокрый, грязный, уставший. Бездомный. По его щекам текли слезы.
Я аккуратно, пальцем, вытерла их.
- Никуда вы не пойдете, дядя Аршак.
Помолчала.
- Поехали домой. Пожалуйста.


* * *

13.07.2016

---