Семь. Пекло. Кир уходит за снаряжлом, – забазировали когда-то, чтоб взад-вперёд не таскать, – Ириска, в нежном поту, всё ещё хрючит, а я забираюсь в одних трусах на снежник и растираюсь там колким, сыпучим снегом. Выкапываю заодно каменную шоколадку и, нырнув под тент, потихоньку точу её, запивая талой водой. Мне дежурить. Грею примуса, сыплю овсянку, режу сало, накрываю им сухари. Облизываю пальцы после рахат-лукума и сервирую на камне.
Киру, пожалуй, пора вернуться. Вылезаю, всматриваюсь – идёт. В мареве, в дрожи, изломан… Воздух струится, небо выцвело, вокруг дымка. Даль угадывается – жёлтая, как испорченный слайд, и река внизу – чистый свинец.
Завтрак готов. Беру Ирискину кружку, швыряю в палатку. Выждав, отправляю вдогонку миску, а до кучи ещё и ложку. Всё это немедленно прилетает обратно и отёкшая, растрёпанная Ириска лезет на четвереньках к канистре с водой. Пьёт из горлышка, расплёскивает на ладошку, кидает в лицо.

-Полей, а?

Я поливаю. Вода, разбиваясь, исчезает в камнях, Ириска сморкается, смачно тянет из носоглотки и плюёт, размывая тремя пригоршнями. Сдвинув гриву, касается ледяным шеи.

-А-а-а… тосики кайфу!

Выпрямляется, закинув руки, вяжет из волос узел.

-Дай зажигалочку.
-Доброе утро, миледи!
-Доброе-доброе. Чем потчуешь?
-Каша-с. И прочее.

Примостившись и обняв коленки, закуривает. Дует в кружку, затягивается, прикрыв глаза, медитируя и вдыхая сладкий парок. Кофе и сигарета. Это в крови – как День Победы, новогодние мандарины и «редактор субтитров: Ээро».
Валится Кир. Присасывается к канистре, льёт за ворот футболки.

-Ф-ф-фу ты, бля, пекло! Садимся?

Накладываю, передаю. Ириска принюхивается.

-Опять ванилина набухал. Что мы тебе – подлещики?
-Не бухтите, княгиня. Извольте кушать. Кстати, куплю сальца.

Она протягивает жирную полосу.

-На так. Не хочу что-то.
-Фига, – восстаёт Кир, – а мне?
-Ты и так толстый.
-Выпорю, ё!
-Ух ты! – И быстрый взгляд на меня. – Связанную?

Й-ёпт!
Мелькает картинка, спирает в зобу, стучит в ушах молоточками. Жар лица, пляска пальцев, искры лукавого удовольствия в глазах у Ириски.
Кир, спеша на помощь, суёт ей к носу кулак:

-Поняла? З-зараза!

Я подношу свой.

-Уймитесь, мэм, честью прошу или не ручаюсь я за себя.

Ириска дыша – аж саму проняло! – гонит из зрачков поволоку и, юродствуя, покаянно целует наши костяшки.
Говорю:

-Бля, ребят, я с вами больше не езжу. Сколько можно, я ж не железный, едрёна мать!
-Ладно, Вень, прости, бес попутал. Крест на пузе – не буду больше, Минздравом клянусь!

Она, ещё розовая, склоняется над овсянкой. Черпает ложкой, старательно ест. В глазах у Кира вопрос, киваю – он успокаивается. Молчим, завтракаем. Безумный дух сауны вытесняет из-под тента остатки прохлады. Снаружи – солнце. Ультрафиолет жжёт крапивой, обожжённые камни вбирают тень и жар, точно такса, ныряет за холодком в норы трещин.
Облизываю ложку, болтаю ей в кофе. Кир, отрыгнув, устраивается полулёжа, кадя отработанным табаком.

-Я так думаю, Вень: я с парнями вперёд, а ты заканчивай и за нами. У девчонок спроси, где их искать, если что.
-Нигде. Здесь. Баниться будем. Бензину дашь?

Завтра горячей воды потребует – голову мыть, а как вылезем, вообще весь бензин изведёт, на водные процедуры…

-Бензин поровну. По котлу на рыло вам хватит?

Ириска падает ниц.

-Благодетель.

Топот и звяканье – соседи идут.

-Здоровеньки булы!
-Булы здоровеньки! Кофе?
-Не, под завязку. Когда идём?
-Сейчас. – Кир подтаскивает мешок. – Выбирайте.

Рыжие, в глине, комбинезоны. Поднимешь – стоят: задубели.

-О, прям как в «Джентельменах удачи».
-Обомнуться. Карабинов хватает?
-Угу. Каски е?
-Держите.

Девушки налегке. Катишь в шлёпках: бутылочки икр, загар, розовые ноготки… специально так, зуб даю, вон как посматривает. Ловлю взгляд – смеётся.
Надеваю на палец кружки, беру котлы.

-Пособи дежурному, Яш.

Это Егор.

-Яволь, герр оберст!

Подхватывает канистру. Смуглые грации, вытянув шоколад ног, белеют узенькими подошвами. Отходим подальше:

-Не, Яш, коль скоро мы тут все по-немецки, то я тебе так скажу – фрау нихт!
-Искушение Святого Вениамина?
-Да не то слово! Бывало, вшестером на месяц и хоть бы хны – плавно нарастающая прямая, а тут, бляха, будто на осцилографе.
-Натюрлих. А если уж взяли в команду, то чтоб одна и ничья. Облагораживает: не матерятся, в непогоду из палаток не ссут, джентльменят наперебой – самое то, короче. И даме приятно.

Садимся на снежнике, зачерпнув фирна, скребём котлы изнутри. Он продолжает:

-Вот двое уже хуже – коалиция, требования выдвигают. А больше – вообще жопа: партии, интриги, сторонники… так и до парламента недалеко. Не, у нас с этим проще. У нас Жорж, а у него особо не забалуешь. Пиночет, Стресснер. Привык дирижировать.
-Ты, кстати, про бандитов упоминал…
-А-а, это... Не, там всё в порядке. Он с детьми работает, с трудными, отсюда и навыки.
-Типа, хор бывших рецидивистов споёт нам «Вечерний звон»?
-Да-да-да, – посмеиваясь.

Спину жгёт, но от снега прохлада. Яша льёт воду в кан, раскручивает винтом и вышвыривает со всего маху на стенку. Стеклянный штопор, впечатавшись в камень, расплескивается – вши-и-иххх!– взметнув тонкие, как бумага, прозрачные сполохи.

-А Племяшом ты его называешь…
-Племяш Гепанальды, если полностью. Тётку у него Гепанальдой зовут.

Вариантов ноль. Яша смотрит.

-Даю подсказку. Год рождения – тридцать седьмой.

Тридцать седьмой, тридцать седьмой…

-Героические… м-м-м?
-Папанинцы на льдине.
-Ё!
-Вот так вот. Идём?

И опять: выпрямился – дало в голову. Высота, жара… совсем отвык. На футболке разводы соли, а ведь всего два дня как одел.

-Погоди.

Опрокидываю на макушку канистру: а-а-а, ништяк! Протягиваю Яше.

-Будешь?
-Давай.

Девчонки, разложив полотенца, готовяться к омовению. Ножки, грудки, сухожилия под коленочками – хоть шоры носи!
Влезаю в рюкзак, иду, лямки плечи царапают. Сухой, как порох – в секунду пот испаряется. Атакама. Долина Смерти. Воздух трясётся, всё вокруг как не в фокусе. Выходим на снежник и, склонившись над руслами, кидаем на себя талую воду. Поток негодует, взрывается и Яша – лицо в алмазах, – хлебает конём с ладоней.
Натешившись, пересекаем пространство. Тропа оплыла, под стеной свежий отлом – подтаяло снизу, кто-то из мужиков навернулся. Залезаем наверх – тихо.

-Эва-а! – в дыру.

И оттуда эхом:

-Спус-кай-тесь.
-По-нял. Одеваемся, Яш.

Влезает в сбрую, затягивается, я слежу… не, нормально, умеет. Мне одеваться дольше – гидрокостюм. Извиваясь, вползаю в пахнущую резиной шкуру. Яша внимает.

-Там вода?
-Скорей всего. Давай, Яш, ты первый. Вни-зу! По-шёл!
-По-нял.

Стравливает верёвку, уходит вниз – ниже, ниже, ещё... Перегиб, полка, он перестёгивается и идёт дальше. Минута, другая – всё, там.

-До-шёл.

Еду, окунаясь в холодный сумрак. Из-под ног уходит вниз мелкий щебень.

-Камни не сыпь!

Смотрю вниз – все трое прячутся под крохотным козырьком.

-Ну, чего тут?

Огромный, вывороченный «чемодан». Кир, как дворецкий, указывает на чёрный лаз, завывающий словно вьюга в трубе.

-Моща! Долго били?
-Сразу почти. Давай, Вень, лезь. Твоя очередь.

Примериваюсь, вползаю, просачиваюсь на метр. В принципе, проходимо – ход, наклоняясь, уходит вниз, оттуда прёт ветер и вроде как становиться шире. Возвращаюсь, переворачиваюсь и лезу вперёд ногами, таща за собой верёвку и продёргивая по ней самохват . Узость распахивается, обозначаются ответвления, потом уступы, а за ними обвальный зал: огромные, с избу, глыбы, расклиненные монолиты, уходящий вверх мрак. Встряхиваю карбидку , пламя поднявшись, выхватывает сколы, красные грани и потёки глины пополам с каменной крошкой. Пол понижаясь, ныряет в чернильный провал с неподвижной, осязаемой пустотой – угрожающей и манящей. Обмерев, двигаюсь к краю и, укрепившись, кидаю на пробу камень.
Раз.
Два.
Три.
Четыре.
И далеко внизу: т-т-тух, т-тух, тух!
Етить!
Ещё раз: один, два, три… т-тах, тах, та-тах.
Мать честная!!!

-Ки-ра. Сю-да.

Пока он лезет, сыплю вниз камни, поднимая какофонию эха. Звук бьётся, отскакивая от стен, резонируя и замирая в гулкой реверберации.
Мечта!
Сказка!
Удача!

-Что скажешь?

Пихаю ногой увесистый булыган. Тот, исчезнув, рвёт воздух где-то под нами и, врезавшись в дно, взрывается громовом треском. Кир ревёт, как изюбрь, я вторю. Выше нас заторопились, прыгая на уступах, фары крымчан и сквозь гам доноситься их встревоженное:

-Вы в порядке?
-ДА!!!

Съезжают, подскальзываясь.

-Чего у вас?

Раз, два, три, четыре – т-т-тух, т-тух, та-тах.

-Ёлки-моталки! И сколько здесь?
-Сотка, как минимум. – Кир страхуется и, встав в распор над дырой, тюкает молотком, выбирая место для шлямбура.
-Мужики, отвилки вбок видели? Сходим?
-Давай. Только тут двоим надо – мало ли.
-Останешься, Жорж?
-Ладно.

Поднимаемся, подтягиваясь за верёвку. Первый ход затыкается узкой щелью и Яша, чертыхаясь, ползёт обратно.

-Глухо, Вень, голова не проходит.
-Каску бы снял.
-Не, никак. Там с ладонь, может, чуть шире. Давай в следующий.

Этот просторней – идём в рост. Упираемся в котловину и Яша с ходу пытается просветить.

-Да не мучься – галоген есть.

Режущий луч. Небольшой зал, уклон, натёки на стенах. И ход на той стороне.

-Вень, дай я первый?
-Валяй. Только в оба гляди.

Он, будто споткнувшись, останавливается.

-У нас в училище препод был, Волков фамилия. Вредный, сука, сил нет. И косой при этом, конкретно косой. А у «Странных игр» тогда диск вышел и мы ему на День учителя…

Я, не дослушав, смеюсь и он обрадованно:

-Воткнул, да?

Ну так! На обложке волчья морда и под ней крупно: «СМОТРИ В ОБА».

-Разулыбался такой, вытащил из пакета и ка-а-ак покатил желваки. Что было! Мэй Дэй , нах, спасайся кто может!

Каска наискось, зубы словно у Фернанделя, пар от дыхания. Зрачки-полтинники, веснушки, рыжие выгнутые ресницы. Ухмыляется и лезет вниз, прыгая по камням и сверкая свежеотодранными заплатами. Вливается в щель, пошуршав, высовывается обратно.

-Нормально, Вень, вниз идёт.

По широкой спирали, боком, ощущая ветерок снизу…

-А ты вообще кто, Яш?
-Я-то? Сперва по измерительной аппаратуре, а сейчас по компам. А ты?
-А мы медики. Кир с Ириской по хирургии, я на «скорой».

Ход всё шире, камень блестит водой, и вдруг – свет. Утыкаемся в прессованный снег, задираем головы – подтаявший свод, капель и полоска дня узкой щелью.

-Е…а-а-ать! Это что – снежник что-ли?
-Ну. Наружу вышли, под ним.
-Охренеть! А говорят – эпоха открытий закончилась. Назовём как-нибудь?
-Севастопольская галерея – звучит?
-Дык! Давай обратно, Жоржу расскажем. Сколько мы тут уже?

Полчаса. Кир, поди, уже в колодец полез. Все в дыму, сыпемся по уступам обратно. Егор курит, прихваченный самохватом к дубовой, пропитанной кальцитом верёвке, Кир внизу молотком лупит, перестёжку организовывает.

-Слышь, Жорж, я открытие сделал, географическое.
-Чего?
-Пойдём, покажу – обалдеешь.

Осторожно подхожу к краю.

-Чего там у него?
-Перегиб, крикнул.
-Эва-а! Как де-ла?
-Е-ду вниз.

Долгая тишина.

-Так, мужики, вы наверх, а мы пошаримся и назад. Который час?
-Двенадцать двадцать. Когда вас ждать?
-В шесть-семь. Контрольный срок – девять.

Они исчезают, обозначив своё присутствие невнятным шумом. От Кира по-прежнему ни гу-гу, но наконец – далеко-далеко:

-До-шёл.
-По-нял.

Вщёлкиваюсь, сажусь в обвязке, переступая по колючей скале. За спиной мрак. Пять метров… семь… десять. Перегиб. Петля верёвки, узел, новенький крюк и новенький карабин. Страхуюсь и перестёгиваюсь, свисая ногами в бездну. Внизу светлой пылинкой плавает кировская карбидка.
Мама моя!
Еду. Верёвка скользит в спусковухе по глубоким, пропиленным за километры спусков канавкам. Начинает вращать и я останавливаюсь. Стен нет. Луч вверх – темень, луч вниз – тоже. Увеличиваю подачу воды, ацетилен прёт, огонёк вздувается, окружив меня ярким шаром.
Ни-че-го!
Пустота.
Космос.
Хватает адреналин. Переключаюсь на галоген, черчу вокруг узкой шпагой – вот они, стены! Безмолвные, грозные, в резких, теряющихся во тьме складках. Спина в мурашках, затылок тоже – скольжу вниз, навстречу дну, ощутив метров за тридцать аромат табака. Покатое, с уклоном,  дно; Кир, сидя на корточках, покуривает в сторонке.

-Блин, чуть ежа не родил, по ходу!
-Цепляет, да? Давай за мной.

Меандр . Высоченный, узкий, с ручьём под ногами и ровным, далёким шумом – приток вливается, везуха! Обкатанные водой стены, прозрачный ручей смывает глину с сапог. Изгиб за изгибом; поток всё громче; Кир, поругиваясь, тащит мешок с навеской. Ход то и дело сужается и приходится лезть выше, упираясь в красную, с отпечатками юрских раковин, зализанную породу. Шум переходит в грохот. Поворот, другой, и из отвилка, стреляя брызгами, валит мощный приток, вздувая ручей до глубокой, втиснутой в щель стремнины в завитушках водоворотов. Вспененный хрусталь, холод, водобойная яма с круглыми, отшлифованными бортами. Кир прыгает в воду и, повернувшись, орёт:

-Иди выше.

 Забираюсь метров на десять – конца не видно. Кир, скрытый изгибами, исчезает.

-Эва-а! Пошли!

Полчаса, час, час с четвертью… ход бесконечен. Временами мы перекрикиваемся, иногда я вижу отсвет горелки. Грохот за спиной стих, азарт стёрт монотонностью, но где-то там, дальше, наполняет темноту рокотом новый каскад.
Затык. Сверху донизу. Не пройти. Только внизу, у пола, можно пролезть, верней пронырнуть. Ерунда – меньше метра, а дальше ширь – крохотный, два на два, зальчик. Сняв каску, обтягиваю голову капюшоном. Кир сползает на пол и, набрав воздуха, уходит в проход. Выныривает, хлопает поджигом, заливая пространство светом.

-Нормально, давай!

Обжигает лицо, обволакивает немотой руки. Протискиваюсь и встаю. Здесь глубже – по пояс. По воде, уплывая во тьму, бродят медузы стеклянных блинов, поток давит и Кир, на выдохе, сочится в узость по сантиметру, отпихивая норовящий воткнуться в него мешок. Скребусь следом. Поток обжимает ноги, напирая всей дурью. Поворот и мы, паря выдохом, стоим, развернувшись в просторе. Стены расходятся, прозрачную массу неотвратимо несёт навстречу ровному гулу. Над головой пустота – в объём вышли. Напор сильней, появилась водная пыль. Справа склон и можно выбраться из воды. Узкий тоннель, просторная камера, заваленный булыганами пол. Тихо – всё буйство глушит толщина стен.

-И местечко для ПБЛа есть. Супер! Покурим?
-Потом. Глянем как оно и назад.

«Как оно» рядом. Затопленный зал, рёв и шипение. Поток, срываясь с уступа, таскает пену, а сверху, из пустоты, распадаясь аэрозолем, сыпет ещё один. Водосбор. Коллектор. Каменная чаша, полная тёмным, вспыхивающим в луче стеклом – беспокойная, потревоженная: дышит, волнуется, завесив туманом глубокий, чёрный зрачок. Кир, нагнувшись, что-то высматривает и тянет руку, указывая на чернильный зев затопленного коридора в дальнем углу.
Всё, пришли.
Дальше некуда.
Каскад шелестит, роняя аритмичные волны, усиливаясь и утихая, как будто там, наверху, забавляются с краном; вода танцует; из-под ног, пузыря шампунем, расходяться белые хлопья. Бьют капли. Меткие шарики гасят пламя, воздух режет запах ацетилена и, время от времени кто-нибудь из нас, озаряя подступившую ночь, щёлкает воротком поджига.
Не оторваться!
Кир показывает: пойдём! Возвращаемся, усаживаемся на камни, разбросав ноги и развязывая самоспасы . Тишина, приглушённый гул, сырость. Пар изо рта. Сморщенные, посудомойные пальцы, зрачки во всю радужку. Дочиста отмытые комбинезоны, запах резины и мокрой шерсти. Выбираем из фольги треснувшую шоколадину и, остерегаясь острых краёв, крошим её зубами.

-Сколько времени?

Кир тянет за стропку часы из-за ворота.

-Пятнадцать четвёртого.
-Замостим площадку, чтоб завтра не трахаться? Тут на час работы, не больше.
-Сейчас.

Достаёт курево, прикуривает от карбидки, заполняя пространство вишнёвыми ароматами. Испарина под гидрой переходит в озноб, зябкая стылость кусает пальцы.

-Давай, Кир, а то заколдобимся.
-Погоди.

Непроницаем, как диэлектрик. Сползает с камня, растянувшись во всю длину, опёршись локтем, посапывает чубуком.

-Я вот что думаю, Вень, коль у нас всё заткнулось, то завтра выходим в ночь, ставим тут ПБЛ, спим-едим и отсюда до колодца снизу-вверх топосъёмку ведём. Потом обратно, отдыхаем, ломаем лагерь и на выход. А от колодца до поверхности по ходу снимем, там делов-то…
-Как скажешь. Может, начнём уже?

Таскаем камни. Вертим как паззл, сыпем щебень, выравнивая площадку. Жарко. Из горловины гидрокостюма валит горячая сырость. Штанины в грязи, рукавицы в рванину, горелки ёжаться зыбкими шариками – карбид на исходе. Кир то и дело ложится, выверяя уклон. Волосы у него слиплись, кожа в разводах, на лице блестят капли – кочегар да и только! Наконец он остаётся доволен и мы сыпемся вниз к ручью. Включаем электричество, развинчиваем бачки и сыпем из дамских колготок в воду вонючую известь.
Маленький чулок с чёрным ажуром.

-О, да ты эстет! У Ириски экспроприировал?

Он кивает.

-А второй где – на сердце?

Цыкнув слюной в поток:

-У неё, где ж ещё? Что, возбуждает?

Ч-чёрт, а ведь он прав! Что-то со мной не то нынче – чулки заводят, свитера нюхаю…

-Маюсь я, Кир.
-Вижу.
-Говорили мы с ней вчера.

Сказать, не сказать? А-а, пропади оно…

-Я знаю, Вень. Повинилась она.
-И что?
-Ничего. Я в тебе уверен, чего ещё?
-Зато я в себе – нет. Вчера, вроде, успокоился, а сегодня опять. Может, разбежаться нам, а? Глядишь, уляжется всё.

Теперь думает он. Кидает в чулок куски карбида, те шипят, портят воздух; он же, отрешённо скручивая полиамид, кладёт свёрток в бачок и, завинтив, набирает воды.

-Решай сам. Мы поймём.

Вхожу в ручей, оборачиваюсь.

-Кира, блин, если б ты знал…

Он кладёт мне на плечо руку. Слегка сжимает.
Мы выдвигаемся.

Шарик света высоко-высоко. Ползёт, подрагивая, хвост верёвки ёрзает по камням, грандиозность вертикали обдаёт липким страхом. Кир лезет уже минут двадцать. Останавливается, отдыхает и идёт дальше. Верёвка тянется, кидая его как клоуна на батуте; глотка колодца, изготовившись, ждёт фатальной ошибки.
Дошёл. Скрылся из виду, пройдя перегиб. Эхом сверху:

-Сво-бо-ден!
-По-нял!

Вщёлкнув зажимы, двигаю вверх жумар. Встаю ногами в петле, зажав верёвку между ступней, и повисаю на кроле , проверяя не тянется ли обвязка. Нормально – нигде ничего.
Иду. Качает. Сырая верёвка пахнет пенициллином и, шаля амплитудой, мотает меня в чёрном вакууме, заставляя ёкать ноющее нутро. Приноравливаюсь к болтанке, избегая попадания в резонанс, теку как влага по капилляру, варясь в перегреве и чадя паром, словно повреждённый котёл. Вот и крюк. Катехоламины стихают; отталкиваясь от стены, вползаю в горло колодца. Вылезаю, сажусь, дышу. Говорю Киру:

-За Ириску стрёмно – на качелях на этих.
-Забей, Вень! Мухой взлетит – в ней веса-то…

До поверхности метров тридцать, но уже шибает озоном. Выходим – океан запахов! Тянешь носом, как пёс, и в каждом дуновении информация. Минута, две – всё, шабаш, принюхался. Ветер как ветер, ничем не пахнет. Облаков нагнал, холодно. Остывшее небо, сумрак, горизонт скрыт… кранты погоде!
По снежнику несёт белую реку. Зябкая завесь скользит по склону, заглушая шелест ручьёв, в зыбкой хмари смутно темнеет силуэт Кира. Кристаллы оледенели – шуршат, сыпятся, сползают с тихим шёпотом в серую муть; звуки, отражаясь чёрт-те-откуда, приходят со всех сторон.
Выходим на камни, вынырнув из чуткого, ходящего взад-вперёд молока. Долины нет. Втягиваясь в перевал, свёртываясь в истаивающие клубы, течёт, затопляя мир, сизый студень. Кир, помедлив, снова входит в него, как в топь, и гибнет в туманной трясине.
Я говорю:

-Мыльных пузырей нет – дунуть, типа последний выдох. Вылезай, Кир, пойдём, жрать охота!

Он вдруг выплывает откуда-то сбоку и, протянув руки, вновь утягивается в туман.

-Ты, блин, Стивен Кинг! Домой идём или как?

Террасы в дыму. Трава усеяна каплями, метёлки пригибает к известняку. Под тентом звякает, фырчит примус и бубнят неразборчиво. Взметнулось звонко – Ириска! Встряхнувшись, бренчу железом и они, заслышав, вылезают навстречу.

-Ну как?
-Победа!

Стаскиваем сбрую, сдираем комбинезоны, стираем мокрыми конденсатками глину с лица и рук. Истомившиеся подгидровки курятся нежным дымком.

-Что на ужин?
-Парашка . У вас-то чего?
-Дно. Озеро, два каскада, сифон.
-А глубина?
-Двести-двести двадцать, не больше.
-Всего? – Ириска разочарована.
-Колодец-сотка у входа и меандр на километр – устраивает?
-Ух ты!
-То-то. Давай, вбрасывай, мы пока утеплимся.

Падает темнота. Егор зажигает свечки, накрывая их обрезанными бутылками, Ириска стучит половником, девчонки сервируют, колдуя над порциями. Яша бьёт баклуши в ледяном гроте, плеская оттуда отсветами фотовспышки. Мы с Киром ворочаемся в палатке и задевая друг друга локтями вползаем, извиваясь, в сухое и тёплое.
Наскакивает ветерок, гремит тентом, тащит сквозь нас промозглые клочья. Дышит сыростью, утягивая стылый хвост, сползает с обрыва. Над головой, в разрывах мути чахнут вчерашние звёзды. Подходит Яша – закутан по самые брови.

-Во зусман, а? От грота тянет – атас! Ну, что у вас там?
-На дне были.
-Соответствует?
-Не понял?
-Колодцу-то?
-А-а. Не то слово! Виш ю во хиа.

Он тянет «молнию» ныряет за сигаретами. Прикурив, с шумом затягивается.

-Всё. Тренируемся, осенью-весною на Караби и сюда на следующий год.
-Зацепило?
-А то!

Нас зовут. Спустившись, принимаем миски и, уткнувшись, тянем горячее, обжигаясь и валяя во рту куски разбухшего мяса. На языке расцветают специи, сплетаясь в сложные композиции; крепкие сухари взрываются оглушительным треском.
Яша вынимает бутылку.

-Лизнём по писярику?

Слеза, резкость, согревающий аромат. Обволакивает истомой; мышцы, подрагивая, расползаются грудой ветоши. Откинуться, вытянуть ноги, нахохлиться в тёплый ворот…
Вокруг мгла. Вата. Замершее пространство. Туман вяжет; живая, бледная, студенистая стена бесследно поглощает луч фонаря. 

-Прям как у нас в ноябре.
-И как вы там у себя на севере – не понимаю!
-А чего, нормально. Особенно если стоянку по всем правилам замостыришь: вокруг кисель, а у тебя сухо, тепло, дрова щёлкают. Выйдешь к Ладоге и всей кожей: вон, впереди, дышит. Приезжайте, зацените…

Выхожу отлить. Десять метров – и отчуждение, мрак, могила. Висящие капли, обволакивающее безмолвие. Полоса внезапного холода и знобкие щупальца по ногам. Застегиваю штаны, возвращаюсь, считая шаги, и проявляется свет – мутным пятном, как город сквозь облака.

-Как там?
-Бермудский треугольник, мля. Чуть в Пятое измерение не ушёл.
-Пошли, глянем?

Встают, растворяются, я остаюсь один. Огни свечей тянутся наперебой, будто отличники на уроке, гнутые фитили, чёрные от работы, держат стройные языки и пламя, качая короной копоти, подворачивает края пластика. 
Остатки чая. Вытряхиваю нефеля, лью в котёл из канистры, ищу зажигалку. Жёлтая змейка ползает по оплывшей, в шипах, гексе ; примус фукает, заводится и ревёт, выталкивая из недр сотни синих протуберанцев. Стеклоткань на котёл, и наружу: как они?
Глухо, как в сурдокамере. Течёт, колышется...

-Э-ва!

Молчание.

-Эва-а-а!

И вдруг сзади:

-И невафем так орать…

Лёд испуга и сердце в ушах.

-Ф-фу ты, ё!
-Вставило?

Кир. Рот до ушей – дорвался.

-Как тогда, в шхерах, скажи?

Это когда мы с ним в туман попали на Ладоге – весла не видать. До темноты шарились, потом ткнулись куда-то, наломали сучьев и кемарили до рассвета у костерка, а Ириска, нас ожидаючи, всю ночь в кан лупила, стоянку обозначая.
Сыро. Под тент – как домой. Полумрак, мерцание, пар от котла. Подначки и трёп.

-…соседи к нему с опаской. Говорит одна: вот, мол, скоро твоей маме аист ребёночка принесёт, а он – ай-яй-яй, тётя, и про набор хромосом ей.
-Ха, соседи! Да меня сам Дед Мороз избегал – разоблачений боялся. 

И сразу перед глазами: ёлка, вата, румяный дед в форменных брюках.

-Я тоже – говорю, – как-то раз Дед Мороза одного расколол. У нас для этого дела мичмана талантливого наряжали и пускали по гарнизону с мешком. Входит он, а ему с порога – ненастоящий! Как так не настоящий? А так, рублю, вы в офицерских ботинках и брюки флотские. И всё, крыть нечем. Но вывернулся: а я, говорит, не простой Дед Мороз. А какой? Военно-морской. Только тогда поверил…

Девчонки сидят рядком – спелись. Свет сбоку, лица наполовину во тьме, как «Битлз» со второго альбома.

-Кстати, о форме. Ждём Жоржа из армии: столы накрыли, гулять изготовились – хлобысь! – заваливает. Шлёпанцы, шорты… во обломались!
-Ай, брось! Наши дембель шли – только сабли и шпор не хватало, а я по гражданке свалил – во где у меня это сидело, прям в магазине форму оставил.
-Но мы-то на парадку настраивались. На фуражку, петлицы…
-Петлицы… У меня на них бульдозер был нарисован.
-Ну и впарил бы народу про сверхсекретные стройки. Чего? Надулся, обронил о неразглашении, ненавязчиво намекнул. Строевых приёмов с лопатой на месте-в движении показал бы. Должность себе придумал – ну там, я не знаю… старший помощник-лом.

Тянет ознобом. Несу спальник и, сняв ботинки, лезу в него как есть. Согревшись, валюсь в дрёму, всплывая и хватая обрывки тем.

-…помнишь, как нас в Сирии арестовывали? Короче, едем с Жаннет в Хаму, выходим на перекрёстке – им налево, нам прямо, – а рядом промзона, причём такая, знаешь, типа война и только-только бомбардировщики улетели. Пожаров лишь не хватало, а так прям хоть кино снимай. Ну, идём, никого не трогаем и тут в спину кричат, с вышки. А вышка тоже чуть ли не из горбыля – хрен скажешь, что охрана внутри! Запрещающих знаков нет, шоссе, машины туда-сюда – идём не оглядываясь: мол, идите в жопу, дорогие товарищи! И тут сзади щелчок такой характерный. Затвором. Обернулись – караульный. В бермудах, шлёпанцах, с автоматом… и в кителе. Как мы ржали! А он обиделся – жуть! Ствол на нас навёл, помощь вызвал. Прибежали, на мушке держат, паспорта взяли – и побратались с нами в ту же секунду.
-Я реально испугалась когда нас окружили, а этому – Жаннет кивает на Яшу, – лишь бы хаханьки! Ну не расстреляют же нас, говорит, в мирное-то время, а сам при этом в натовском камуфляже.

Нагретый нейлон, запах подкладки, кресты свечей сквозь ресницы. Сползти с камня, подтянуть ноги к груди…

-Вень, пить будешь?

Вылезать лень. Надо головой возят примус, ставят новый котёл. Пламя шумит, баюкает… проваливаюсь… плыву… опять ржут.

-…музло их арабское – поперёк горла! Ловим попутку, влезаем, и Жорж в восторге: ёбтать, Вивальди!

Опять погружаюсь… отключка… чепуха сна… и снова: ха-ха-ха! – уже окончательно.

-Ну вы и кони!
-Да Ириска оговорилась, на тебя глядючи: сёжа, говорит, плохо – лёжа тёпше. На, причастись.

Выпростав руку, пью, принимаю протянутую сигарету, пристроив рядом горячую кружку. Снаружи живёт неровный, шевелящийся студень, сдерживаемый, как в «Туманности Андромеды», лишь огоньками свечей, защищённых милиметром мутного пластика.
И тут вдруг меня накрывает: миллион тонн камня, стылая тьма с искрой нашего света, неподвижность, оцепенение, а всего в километре – прозрачный купол с жаром созвездий, и я с этим – одним целым!

-Чего затих, Вень?
-Да так… Туман-то, а? Хоть на верёвке вас выпускай.
-Не дрейфь, дойдём! У нас на такой случай Жаннет есть. Голова – компас. Завяжи глаза, свези на край света – вернётся. Помню, накрыло туманом на Караби, а вокруг гряды – одинаковые, как две половинки от одной жопы…

Да уж, местечко там однообразное: пустошь, воронки, гребни известняка, словно стрелковые цепи.

-…замучились горемыки. Ведём их и они: фига вы тут ориентироваться! Так у нас, вон, сам себе ДжиПиЭс есть: погрешность пятьдесят метров. Да ладно! Спорим? Зарубились – и прям с неба, считай, штука свалилась.
-Мазурик ты, Яша. Помяни моё слово: на всю катушку тебе Страшный Суд отмотает.
-Ха! Да Господь за меня горой. Меня в Ватикан – ух, я христианство бы поднял! ИИСУС НАЗОРЕЙ – ЧУДЕСНОЕ СПАСЕНИЕ ОТ ТРУПНЫХ ПЯТЕН! Как слоган, а?
-Вот не помрёшь ты своей смертью, ей-бо! За язык повесят. Полезут в окна, как персы на Грибоедова…
-Кто полезет? Какой Ватикан? Глянь на него – он с тем же успехом может в «Гран Палас» завалить с рюкзаком: пустите, мол, на диване переночевать в холле…

Садят изо всех башен, но Яша несгибаем – этакий драный «ПОГИБАЮ, НО НЕ СДАЮСЬ!» над раздолбанным, обгорелом, осевшим в воде броненосцем.

-И шо я в тебя был такой влюблённый, Жаннет? Вот погоди, придёт время и скажет Господь: Яша, твоя жена обещала – и в горе, и в радости. Обещала – едина плоть… ты пригрел аспида, Яша, но скажи слово и я прощу. А я так: не, Господи, пусть горит – и к нагим гуриям сам…

Снаружи, у входа, тынкает, остывая, примус – палатку грели. Темно. Тихо. Не спится. Что-то изменилось. Воздух двинулся, потёк, просачиваясь сквозь нейлон волнами сырости. Накрываюсь с головой, сворачиваюсь – нет, дует.

-Кир.
-Ммм?
-Непогода идёт.
-Ммму-гу.
-Штормовать будем, надо закрепить всё.

       Молчание.

-Кир.
-Ммм?
-Тебе никто спать не мешает?
-Блин!

             Лезем наружу. Туман ожил, плывёт слоями, всюду блестит вода и насыщенный воздух, сгущаясь, усеивает нас каплями конденсата. Перетягиваем тент, перевязываем оттяжки; Кир – по пояс в текущей вате, – нагибается, исчезает, выныривает из знобкой массы смутной, горбатой тенью. Приближаясь, материализуется, приобретая очертания и объём.

-По-хорошему, крымчан стоит предупредить. – В свете его налобника пляшет мелкая влага. – Доделай, пока я сплаваю?
-Валяй. Не блуди там особо…

              Он исчезает. Я заканчиваю, запихиваю на всякий случай посуду под камень и заползаю в палатку, мазнув лучом по Ирискиному лицу. Она жмурится и смотрит на меня из-под упавшей на глаза пряди.

-Ты откель?
-Снаружи. Лагерь крепили – шторма грядут.
-А где Кир?
-Соседей предупреждает.

             Ныряю в уют. Нагретый нейлон, запах подкладки, – вкусный, привычный: свой! – Ириска рядом носом работает.

-Молодцы они, правда?
-Ну. Жаль расставаться – прикипел я к ним, сразу.

             Пауза. Затем робко:

-Катишь красивая, да?

             Ишь ты!

-Ревнуешь?

             Молчит-молчит, потом берёт за руку и тихо-тихо так:

-Да.

             Шум в ушах, желание, я уже тянусь к ней и тут – слава аллаху! – возвращается Кир. Вваливается, визжит «молниями» и, наступая на руки-ноги, буровится в спарку.

-Ну, как они?
-Порядок, продержатся. Полиэтилена много – как у Христа за пазухой будут.

              Он сгребает в кучу мягкие шмотки, сооружая себе изголовье. Укладывается, выключает фонарь, оплетает, как спрут, притаившуюся Ириску.

-Кир…
-Шшш, тихо. Спи. Потом… х-х-ххха… скажешь, утром.

Шесть. Семь. Восемь. Спим дальше. Прохладно, тент встряхивает, палатка ходит в такт наскакивающим ветрам. Свистит холодок – Кир вылез кухарить, не дотянув молнию до конца. Ириска, свернувшись в крендель, сопит, уронив слюнку. Влезаю в ботинки, хрустя рождаюсь на свет. Встаю, подхватив ветер. Воздух, захлестнув, обтягивает втугую. Серые космы мажут по горизонту, распадаясь и открывая долину: там – дождь. Над головой, подвывая как в такелаже, несёт клочья. Налетает морось, осыпает – с-с-с-ст! – спину штормовки. Внезапно рвёт тучи и столб света косо бьёт в Кира, в аккурат выглянувшего из-под тента. Кир щурится.

-Во-о-осподь тя басловил, батюшко! Ну чисто Христос дунул…

Он со значением поднимает палец и переводит его на кучу со снаряжлом: пакуй, мол!
Разгибаю задубевший капрон. Вставляю пену, колочу изнутри, создавая цилиндр, и вправив гермомешок, заполняю его палаткой кинув её, как полотенце, через плечо. Верёвка ороговела, стоит колом – не затянуть. Упираюсь, кладу узел, щёлкаю в него карабин: готов! Иду будить Ириску, а она, пристроив зеркало, уже причёсывается, держа заколки во рту.

-Сабах-эль-хэйр!
-Воистину сабах! Как там? – Она кивает наружу.
-Тебе не понравится, спорим?
-На что?
-Сто поцелуев принцессы.

Ириска тянется наружу и, оценив, констатирует:

-Проиграл. Отдаёшь шоколад, сутки носишь за мной косметичку и э-э-э… свежий «Вог» или «Космополитен», вот. Где хочешь – учти!

Тяну за край спарки, вывалив её на ворох шерсти и синтепона. Перекатившись на спину, она стреляет в меня из указательных пальцев – пы-дыщь! пы-дыщь! – я чиркаю мимо ушей – вши-и-ить! вши-и-ить! – и кидаю в неё ком спальника – пх-х-х! Ириска, дёргаясь, обмякает – умерла! – и потом вдруг тычет мне в бок кулачок-нож.

-А-а!
-Ты ж убита!
-А я как будто из последних сил.

Неожиданно целую её в висок и она, закинув руку, тянет меня за шею, прижимаясь щекой к щеке. Опомнившись, отпускает.

-Ещё девяносто девять. – Напоминаю.

И снова, любимым жестом, её кулачок.

-Во, видел? Шоколад, косметичка и свежий «Вог», усёк? Свободен…

 Всё кипит. Метут заряды; сливая струйки, грохочет полиэтилен. Порывы дёргают за оттяжки и, не сладив, летят гонять облака. Висят капли; прищепки, промокнув, качаются вразнобой.
Вкатывается Ириска. Принимает миску, нюхает пар, играет овсяным болотцем, наклоняя туда-сюда.

-Не жидко? Оголодаем же.
-Воды поешь. Воды мно-о-го…

Вокруг хаос и кавардак. Пространство колобродит, мелькая разорванными фрагментами.  Кир говорит:

-У крымчан барометр есть – сказали, вроде давление повышается.
-М-да? Давай так: распогодится – выйдем, нет – ждём до завтра.
-Думаешь?
-А чего? Мы ж в отпуске. Где они, кстати?
-В радиалку пошли, к перевалу – спуск просмотреть.
-Во, фанаты! Не сдует их там?
-Не сдует. Культурная погода, ничего необыч…

Шквал вырывает люверс и тент, смахнув со стола завтрак, ревёт и бесится в небе, хлопая на всю округу газовым факелом. Взметнувшись, Кир мнёт его как борца, сгребая и удерживая пока я, весь в какао, треножу край новым кончиком . Хлещет шнурками, забрасывает капюшонами; Ириска, вытащив «мыльницу», изводит плёнку.

-Барометр, говоришь? – Мы смотрим как ветер рвёт тент за кромку.
-Угу. Барометр-онейроид.

Свистя пневмотораксом, отрабатывают оттяжки. Небо безумствует, мешая воздух с водой и раскатывая по небу слои серых оттенков.

-Мракобесие какое-то! Главное, был бы дождь…

Спасаем из-под камней остатки еды и, сдувая соринки, по-братски делим.

-Не, точно до обеда оголодаем. Может, запоганим ещё?

 Кир жмётся: бензин, гости, банный день, внераскладочные чаепития…

-Да ладно, Кир, однова живём, ну? – И, кивнув Ириске: – Махмуд, поджигай!

Горелка фырчит и поёт победу. Мы, в ожидании, глодаем шкурки от сала. Кир смотрит на нас, наружу, опять на нас и опять наружу. Сейчас скажет.

-Так. Волевое решение. Едим – и в тряпки. Распогодится – выйдем, нет – спим.

Аплодисмент, овация, занавес.

Покер на кубиках. Мне везёт. Киру, в перспективе, скакать на палочке и махать шашкой, исполняя от и до «Марш Будённого», а Ириске толкать носом спичечный коробок по первому же подвесному мосту – и туда, и обратно, невзирая на протяжённость и количество окружающих.
Играем реванш. Кир зовёт духов, гортанит с ними по-своему и, творя подношение, разбрасывает из палатки заништяченный шоколад.

-Понеслось!

Ириска несчастна, ей теперь в рабстве пожизненно. Покончив с ней, вершим под рёв пушек ключевую баталию. Грохнули барабаны, взвизгнули флейты, потянули ноту волынки – пошли полки! В кульминации двадцать его попыток против моих трёх и Ириска, забыв о бедах, злорадствует, предвкушая Березину.

Дай ему, Кира, дай! Пленных не брать.

Кидаем каре. Ему первому. Раз, два, три… пока не прёт. Девять, десять… не выпадает. Пятнадцать, шестнадцать… он каменеет. Девятнадцать. Два… А-а-а-а-а-а! Хватаю кости и, чуя приход, швыряю их из стаканчика. Ириска ахает.
Ватерлоо.
Разгром.
Ядро в пороховой погреб.
Как можно мягче:

-Горе побеждённым, друзья.

Затем Киру, небрежно:

-Сотвори, мон шер, молочный коктейль.

Раздёрнув молнию, он лезет во взбаламученную атмосферу. Вход хлопает. Над нами несутся лёгкие, как пепел, полосы облаков и сквозняки, как двоечники в Эрмитаже, носятся по палатке, хватая и раскачивая всё, что можно. Стаскиваю с Ириски спальник, укрываюсь…

-«Там, за облаками», пожалуйста.

Деваться ей некуда.

                                      В небе колышеться дождь молодой.

Ве-е-етры летят над равниной бессонной.

              Знать бы, что меня ждёт за далё-ё-ёкой чертой…

-Дай хоть ноги укрыть, змей!
-Валяй. Угнездилась? Давай дальше – не спеша, с чувством.

Там, за горизонтом.

        Там, за горизо-о-онтом…

Хорошо поёт, не кобенится – любит. И играет здорово. Пальцы хрупкие, летают – обалдеть пассажи откалывает! В Новом Свете, помню, мы с Киром пилав на костре варим, а она, протянув ножки, сидит в купальничке, гитару обняв, и знай бегает по ладам. Закат, волосы по ветру, припухшие губки, зубы чуть вперёд выдаются… я тогда не один был, но всё равно как сейчас помню.

Если со мною случится беда,

                   Гру-у-устную землю не меряй шагами…

Протискивается Кир с кружками. Прихлёбываем, подбирая с его ладони мокрые осколки жертвенного шоколада. Палатку больше не рвёт: зацепившись растяжками, набитая как спинакер, она висит, выгнувшись под напором, и ровный шум, уютный словно скулёж метели, исподволь окунает в фенозепамовое забытьё, стелясь и гладя касанием мягких лап… 

-Подъём, Вень, погода! Вставай, говорю, собираемся…

 Вечер. Бриз рвёт небо синими клиньями и на скалах пылают пятна золотой охры. Солнце торжествует, камни парят, долина курится, отжимая белые облачка. Небосвод в лентах – фиолетовые клубы, розовея на стыках, текут вдаль Гольфстримом и в глубокой голубизне поспевают первые звёзды. Ириска, работая лопатками, уминает в транс спальник – как тесто месит.
Лезу в хозпалатку, кидаю наружу модуль и литровку бензина. Кир тем временем разливает стряпню по мискам.

-Давайте-ка порубаем. Ириш, ужин!

Растаскивает. Над нами всё так же волокёт лиловую реку, но справа-слева прозрачно, воздух чист, а кромки хребта горят ослепительным абрисом.

-Что крымчане?
-С перевала на вершину пошли, врубись? Их бы энергию – да в мирных целях!
-Дошли?
-Угу. Отдыхают сейчас.

Темнеет. Ветер досушивает краюхи известняка. Полиэтилен вздувается, опадает как парус на мёртвой зыби; оттяжки, изгнав влагу, зудят от натяга, храня внутри долгий, незатухающий звон. Истома. Сладкий момент: и хочешь идти, и лень – дивное сочетание «давай-давай» и «маньяна».
Кир возит губкой в котле. Запалив огарки, я собираю кухонный транс, а Ириска, примостившись у света, рисует записку: кто мы, где мы, зачем мы – на всякий случай. Поднимается эйфория и, поддав пульса, дрожит адреналиновым переплясом: выходим! выходим!! выходим!!!
Приходят крымчане. Стискиваем ладони, девчонки, обнявшись, переживают прощание, мы вьючимся и, включив фары на касках, двигаем к снежнику, оглянувшись, чтоб ещё раз махнуть светящим нам вслед крохотным огонькам…

-Шуба!!!

Глухое «ввввух» камня, удар, оранжевые круги. Звон в ушах, крошки щебня щёлкают в козырёк, отскакивая в чёрную вертикаль.

-Веня-я, Ве-е-ень! Живой?

 Пустота. Вращение. Свободный провис.

-Ве-е-еня! Эва-а-а!
-Кира, бл…дь, сиди смирно!!!
-Это Ириска. – И через паузу: – Ей можно?

Вот суконец!
Потряхивает мандраж. Грохот сердца, вдох-выдох… всё, отпускает. Сыплюсь вниз, отщёлкиваюсь, и бегом в сторону.

-Сво-бо-ден!

Ириска слетает птичкой. Белый шарик течёт каплей неона, зависает, режет глаза, водя спицей по сторонам, потом гаснет и катится вниз. Приземлившись, она приседает, ослабляя верёвку и садясь с маху попкой на транс.

-А ну-ка иди сюда! Ближе-ближе, что встала?

Она медлит.

-Не успеешь – вон уже Кир едет.

Задрав головы, держим его в лучах, будто вражеский самолёт. Кир валится, как медведь.

-Цел? Куда тебя?
-В каску.

Показываю, изучает.

-Рикошет, по касательной. – Кидает взгляд на Ириску.
-А чё я-то? Оно само, из-под ног…– и, увидев ссадину на пластмассе:  – Фига!
-Сто поцелуев принцессы. – Напоминаю.

Она кладёт пальчик на край губы: сюда, мол.

-Не-не-не, ты – меня!

Вздохнув:

-Отвернись, Кир. Дю кураж… Иди в меандр.

Трагично, аж на хохот пробило. Понятно – отходняк, нервы.
Отсмеялись, пошли. Набежал ручей, захлёбнулся: говорит-говорит… Приток гудит, отдавая металлом и заходясь в низкой вибрации. Ириска оглядывается.

-Чего ты? Не бойся. Акустика.

Орудийный гул. Мечется эхо, меж стен царствует инфразвук. Тянет холодным, мы уходим наверх и идём в распоре, стирая швы на заплатках. Ириска успокоилась, бежит – не догнать! Доходит до притока, освещает, а оттуда словно из водомёта: туман, гром, нимбы радуг в ацетиленовом пламени… Воды много. Кир тычет под потолок. Вскарабкались – сухо, тихо, нешироко, – и идём гуськом, заполняя однообразие трёпом.

-…я ведь изначально на лечебный-то поступал. Один балл не добрал и сдуру на санитарно-гигиенический перевёлся – места были. До третьего курса программы вместе, а потом Кир на оперативке собак режет, а я СанПиНы зубрю. Сижу, помню, на гигиене детей, а передо мной резиновый петушок – экспертиза на предмет годности для яслей. И Кир зайти должен, мы с ним по пятницам на скалы прямо из института ездили – кидали рюкзаки в спортзал и после занятий на шестнадцать-сорок два уезжали. Прикинь, открывает он дверь и тут я с петушком… как на иголках, короче. Петушка на стул кладу, чтоб не видно, а препод – Рачковский, карла недоделаный, рост по пояс! – из-под меня его и на стол. Объект экспег'тизы, говорит, дог'жен быть неп'геменно пе'гед г'азами. Никогда в жизни так не дёргался, веришь? По гроб этого петушка помнить буду.

Изгибы, повороты… рокот растёт, уплотняя пространство басовой нотой. То и дело перекуриваем на вису. Ириска, сняв каску, тащит из неё курево и мы, уперевшись  в стенки спиной и ногами, сорим искрами от бычков.

-…сразу в СНО позаписывались и ходят с рожами озабоченными: не, сегодня никак, у меня СНО. Какое, блядь, СНО? Первый курс, ноябрь, у всех жопа по биохимии плюс ещё зачёт по генетике. Но, типа, они уже в науке по самое не могу, а я с меня какой спрос – чукча. Тупой, как шитик. Словом, не выдержал, записался. На анатомию, чтоб попроще. Приводят в подвал: так, вот перчатки, вот фартук, вот труп – бальзамируй, инструкция на стене. А кругом грязь, шмон, крысы непуганные… Словом, закремнился я, сделал что велено, вышел наверх, будто из склепа: вот что, анатомы, шли б вы на х…й! И никаких больше СНО все шесть курсов.
-А у нас в училище анатомичка была – Зарина Залманова, так её за вредность Зариной Зомановной называли…

Ход сужается. Кир с Ириской проныривают налегке, а я остаюсь переправлять им трансы. Отказываясь нырять, они встают раком и, высунув днища, качаются будто бакены на воде. Утопив одного ногами, удерживаю его в глубине, пока Кир тянет с той стороны, как осла за уздечку. Второй, третий… мешки вылетают и, вращаясь бревнами, кружат по поверхности, натыкаясь на стены и блистая глянцевыми боками. Кир вписывается в щель. Я обжимаюсь – тёплый воздух, лаская горло, говорит «ф-ф-фыт», – и, задержав дыхание, суюсь как в иорданскую прорубь. Напор подхватывает, досылая словно снаряд в казённик, скольжу и всплываю, получив попутно по каске ирискиным сапогом. Ей здесь по шею. Подгребает по-собачьи, наваливается – стоим, «продаём дрожжи». Кир мучается.

-Вэрнус дамой, – выстукивает Ириска, – сяду в гарачую воду… Кир, ты скоро?
-Сейчас.

Каску он снял – не пролазит, – и держит в вытянутой руке, как Данко. Поскрежетал-поскрежетал и стих: дышит.

-А ффё оттого, фто кто-то флифком много ефт…

Кир возобновляет попытки. Ириска слушает.

-Прямо ёж за комодом. Кир, а Кир?
-Ну чего тебе?
-Хочешь похудеть – спроси меня как!
-Убить упрямую тварь! – Кир, треща капроном, продирается сквозь известковый наждак. Ириска продолжает:
-Мы их год назад в Венеции видели.
-Кого?
-Герболайфовцев. Так прикольно: кепочки, футболки со слоганами и флаг – вот убей бог, знамя несут! Ударники сетевого маркетинга. «Тамар! Га? Идь сюда, тута маски по два-писят!»

Кир, одолев породу, утягивается в темноту, Ириска – маленькая, портативная! –скользит следом. Я же просачиваюсь рывками, держа солдатиком норовящий завалиться и ещё малёхо поплавать мешок. Руки застыли, ног нет. Стучу зубами, как в ноябре на улице с бодуна. Впереди – ад. Хельхейм. Хаос, вой, грохот, шелест ледяной взвеси. Истекая ручьями, лезу из воды и спешу по тоннелю в ПБЛьный отсек. Здесь пар. Кир с Ириской, держась за стены, машут ногами, разгоняя в периферии кровь, я присоединяюсь, но они, прыгая на одной ноге, наскакивают вдруг на меня с двух сторон, пытаясь уронить наземь. Сшибаемся, квохчем, хлопаем крыльями – греемся.

-Во, Кир, тебя твоя КЭК не видит – все б грехи простили! Заодно и шефу твоему пи…дюлей бы наковыряли: кого ты, мудло, оперировать ставил?

 Капилляры дают тепло и оно ритмично кусает оживающие, словно амфибии весной, пальцы. Ставим палатку, тянем полиэтилен. Двигаемся, двигаемся, выдыхая тающие клубы. Кочегарим примус, наполняем котёл и, пока закипает, идём к водопаду, входя в воду, как солдаты на переправе.
Гул давит, озеро до краёв, сверху как из брандспойта – карбидки гаснут, фары силятся пробить веера брызг. Ириска, выстрелив галогеном, вдруг тянет руку, фиксируя цель указательным пальцем: о! о! смотри!
Лестница.
Над нами.
Метрах в пяти.
Бурая, архаичная… Стоим, завороженные; Кир лезет повыше – рассмотреть и, подобрав там что-то с небольшой полки и сразу спускается.

-Опаньки!

             Карабин. Рыжий, в ломкой ржавчине «папа Карло»: старый-престарый. Задираем головы, смотрим – ясно, как день: не хватило снаряги, покружились над озером на вису, да и сбросили прицельно, дескать, всё равно дна достигли! – я и сам бы так поступил.

-Давай назад...

              Возвращаемся. Ириска, прицепившись, дрейфует у меня на плече. Поток напирает и мы прём против течения, озарив высоченные своды ярким, жёлтым, объёмным ацетиленовым пламенем. Впервые со времён динозавров... 

-Давно она тут, как думаешь?

              Тепло, подступы дрёмы… Дыхание Ириски, дыхание Кира.

-С семидесятых, похоже. Наверняка думали что через год вернутся, а там не задалось и с концами. И топосъёмку не сделали, иначе б описание было в Реестре. А так вообще клёво, мне нравится.
-Не говори. Будто высадились на Марсе и – ох ты ж! – аппарат из «Аэлиты» лежит. Супер чувство… ты чего, Ир?

              Ириска, приподнявшись на локте, вслушивается в темноту.

-Идёт кто-то.

        Поток плещет, как рыба в затоне.

-Это от воды – вода глючит. Ложись.
-Да нет, серьёзно! Кир, ты слышишь?
-Слышу. Армии рубятся, типа наши с татарами: лязг, треск, кони визжат… А у тебя, Вень, что?

 В галерее, рассыпая искры аккордов, звенят «Бёрдз».

-«Рикенбеккер» двенадцатиструнный, роджермакгуиновский. Конкретное такое глюкалово.

             Ириска лезет из спарки, зажигает свечу и, раздёрнув вход, прикуривает сигарету. Хайратник, косички с резиночками – лёжит на животе, ногами болтает.

-Во приходы! – прислушиваясь, – С катушек-то не слетим?
-Не боись, всё нормально, не впервый раз. Я вот что думаю, может нам, как наверх выйдем,  задержаться на пару дней? Пошаримся по округе, входы поищем – это ж какой траверс можно нарыть!
-Еды не хватит.
-Пайку урежем. А, Кир?
-Посмотрим. Не гони волну раньше времени... куда ты?
-Позвонить президенту.

Холод собачий. Палатка темнеет пятнами конденсата. Задеваю оттяжку и тент дрожит, осыпая скаты шрапнелью капель. Дымно, как в бойлерной. Хватает дрожь; моча парит, словно Нева в минус двадцать.
Тише, гораздо. Иду к потоку – вода спала. Спокойный ток чёрной, стеклянной ленты, выхваченной из темноты узким лучом. Сажусь на корточки, смотрю на течение. Свет подрагивает, грязь на стекле лежит тенью в круге напротив. Докурив, защёлкиваю бычок и тот, упав звездой, умирает, промелькнув мимо белой полоской. Часов через пять в море будет.
Находит блажь. Достаю пачку, вынимаю фольгу, делаю лодочку – семь футов тебе, давай! – и, сажая ёмкости, свечу ей вслед под всплывшую в памяти песню.

А в море плавают медузы, кораблик борется с волнами…

И сразу: детство, строю кораблик – стругаю щепку, рисую карандашом палубу, тяну ниточный такелаж, – и спешу во двор показать, а отец отговаривает, зная чем кончится, но всё же несу, гордый, да ещё сразу к старшим. Ну и понятно – осмеяно, оплёвано, смято. Ожог, шрам, а главное – повторяется! Всю жизнь, внезапно, когда не ждёшь. И не веришь уже никому и на вытянутой руке всех, и Динка плачет – что ж ты за человек?! – и везде мне ништяк, где людей нет… края, короче, приплыли. Прям хоть срывайся куда-нибудь насовсем туда, где вообще всё не так – в Китай, в Чили, к америкосам…
Возвращаюсь. Влезаю в спальник, распихав плечами Кира с Ириской, устраиваюсь поудобней.

-Как там?
-Порядок, спадает. К утру в самый раз будет.
-Давай, Кир, я завтра первой пойду? А то намедни чуть дуба не врезала, пока ты в щели шкрябался.
-Неудобно. – говорит Кир, – Всё время орать придётся.
-Ну тогда до щели? Пройдём узость, из воды вылезем и перестроимся.
-А смысл? Тут идти-то…
-Вот и я о чём – что тут идти? Добро?
-Ладно. – Он вытаскивает часы, смотрит, подносит к уху. – Ё-моё, сдохли!

Других часов у нас нет.

-И что делать? – Ириска встревожена. 
-Без часов жить. Мы ж в отпуске.
-А время как узнавать?
-Ну, как-как… У прохожих.
-Я серьёзно.
-Да брось ты, эк невидаль! Так даже интересней. Хочешь пари: днём вылезем или ночью?
-На что?
-Моя возьмёт – идёшь на выброске в разной обуви, а твоя – м-м-м… срубаю пол-бороды, идёт?
-Идёт. Я за ночь – разбивай, Кир.

Шарит вокруг себя.

-Блин-компот, курево пропердюлила! Кто-нибудь видит? – Это у неё из Франции: «пропердюлила», «поманжарить». – О, вот оно!

      И тащит новую сигарету.

-Тебе не много будет?
-Ну нравится мне, что-ж теперь? Вот тебя, к примеру, от чего прёт?
-От «мелодий ветра». – влезает Кир, – Всю общагу меня изводил. Особенно этими, из бамбука. Сутки напролёт: тык-тык, тык-тык...
-О, видишь! Кто-нибудь хоть слово сказал? Кир, вон, горелую изоляцию любит нюхать, праздник у него когда коротыш где-нибудь – так я ж молчу. Сама иногда на вокзал заезжаю дымком угольным подышать, из титанов.

            Он берёт её за ступню и Ириска, скрестив лодыжки, качает вверх-вниз толстыми шерстяными джуравами. Кладу руки за голову и тянусь с хрустом.

-А мне вот как полынь пахнет нравится. Сорвёшь её, разотрёшь… кайф! И пистонов запах, с детства ещё.
-У меня с детства – журнал свернуть и страницами так тр-р-р по ладони… Кир, твоя очередь.
-Тележки в супермаркетах одна в одну собирать. – Немного подумав. – И духовые оркестры на улицах. Всё время ощущение, будто я их не дослушал когда-то, «Прощание славянки» особенно.

        Ириска лезет обратно и елозит между нами этаким синтепоновым медвежонком.

-У-ух, хорошо! Дунь на свечку, Кирилл.

              Падает тьма.

-А наоборот, Вень?
-Не понял?
-Ну, что не любишь?

            Что не люблю?

-Инертность. Зависть. Двойной стандарт.
-Это глобально. Ты давай про попроще. 

            Мммм…

-Пьяных баб. Знак «виктори». Пододеяльники нынешние, с дыркой по краю.
-А я Куклачёва не выношу – с губищами его нарисованными. Ещё мужиков, которые сквозняков боятся. И когда в речь «чики-пуки» вставляют или там «чи-чи га-га» всякие. Кир?
-Кончай, мать! Что ты как в телемосте: Кир? Вень? Спи уже!

           Суёт ему локтем в бок:       

-А ты не увиливай-не увиливай – отвечай, когда к тебе разговаривают. Ну?
-Вот же ж блин, «Левада-центр»! Когда в лифт на каждом этаже входят. Всё на этом?

      Ещё раз локтем и сразу:

-Ай! Пусти!
-Ага, как же! Спи спокойно, дорогой товарищ, пахать и пахать завтра…

Окончание следует.

Забазировали (жарг.) – спрятали.

Тосики Кайфу – изначально: японский премьер.

Самохват (спелео.) – скользящий зажим. «Закусывает» верёвку исключительно при нагрузке.

Карбидка (спелео.) – ацетиленовая горелка. Крепится на каске, даёт яркое пламя, являясь мощным и долговременным источником света. Ёмкость с водой и карбидом  («бачок») крепится на поясе и соединена с горелкой тонким армированным шлангом. 

May Day (англ.) – сигнал бедствия.

Меандр (спелео.) – извилистый ход.

ПБЛ – подземный базовый лагерь.

Самоспас (спелео.) – небольшой мешок с лямками. Содержит полиэтилен, свечки, НЗ, банку с карбидом, запасной свет и «железо».

Жумар – зажим с ручкой, движется по верёвке только в одну сторону, крепится к обвязке самостраховочным концом, снабжён петлёй для ног; кроль – аналогичный жумару зажим без ручки, крепиться на поясе. Подъём осуществляется зависанием на кроле с последующим продёргиванием вверх жумара с ножной петлёй, вставая в которой, спелеолог , в свою очередь, приводит в движение кроль.

Катехоламины –  гормоны адреналовой группы.

Подгидровка (спелео.) – тёплый комбинезон, поверх которого надевается хэбэшная конденсатка из тонкого трикотажа: хранит подгидровку от сырости, впитывая влагу с гидрокостюма; парашка (жарг.) – растворимое картофельное пюре.

Караби-Яйла – карстовое плато в Крыму. Знакомо многим по фильму «Отроки во Вселенной».

Гекса (жарг.) – сухое горючее.

Сабах-эль-хэйр (арабск.) – Доброе утро.

Радиалка (жарг.) – недолгие, однодневные маршруты из главного лагеря.

Кончик (жарг.) – верёвочка.

Онейроид (психиатрич.) – состояние, сопровождаемое яркими, красочными галлюцинациями.

Пилав – мидии с рисом.

Модуль (турист.) – запаянная в полиэтилен меню-раскладка на шесть человеко-дней. Помимо еды содержит свечи, спички и сухое горючее.

Du courage, l’heure de l’expiation est venue. (фр.) – «Мужайтесь! Час искупления настал.». Традиционное обращение к приговорённому перед казнью.

Оперативка ( мед. студ.) – оперативная хирургия, изучание методики и техники хирургических операций.

СанПиН – Санитарные Правила и Нормы.

Зарин, зоман – боевые отравляющие вещества.

Обжаться (жарг.) – окунуться, чтоб давление воды выгнало лишний воздух через горловину гидрокостюма.

Траверс – в спелеологии: сквозное прохождение двух соединяющихся между собой пещер.