С утра меня встретили две паршивые новости. Пропал кот Подлиза и мне дали врача. Первый пункт даже не обсуждается, тяжелая гневная аура окутала комнаты отдыха бригад – котика любили. Анька-Лилипут, Юлька Одинцова, Люся Микеш и иже с ними кошатницы ходили с красными глазами, периодически выбегали во двор, шуршали по кустам с жалобным «Подлиза, кис-кис-кис», размахивая ладошками с кошачьим кормом - тщетно. Мужчины были сдержанней – просто обходили эту тему в разговорах, кривились, отворачивались, лишь Витька Мирошин хрустел кулаками и выискивал жертву – дабы растереть. Вариантов много, и все невеселые – машина, собаки, малолетнее хулиганье, которое давеча оставило на Кипарисовой аж алтарь – расчлененный котенок, и перевернутая пентаграмма, намалеванная кошачьей кровью на асфальте. Даже в новостях показывали. Маминых радостей повязали, да отпустили до дальнейшего выяснения – несовершеннолетние, де, стоит ли линчевать сразу. 
А врач… вроде бы радоваться надо, но не мне и не этому врачу. Максим Олегович Игнатович впихнулся в комнату девятнадцатой бригады этим сумрачным декабрьским утром как-то сразу и целиком, практически заполонив эту самую комнату, которую я, чего уж там, привык за полтора года самостоятельной работы считать своей. В нос мне ударил вязкий запах какого-то древнего парфюма, зашуршали пакеты, в которых новый врач приволок свое имущество, и тут же стал это все деловито распихивать по шкафам, полкам и ящикам тумбочки. Книги, бритвенный прибор, толстый свитер с оленями и ромбиками, эспандер для тренировки запястий, батарея каких-то мазей и баночек, кофеварка, толстенный скатанный плед, тапочки из черного велюра с вышитыми на них золотистыми скорпионами… Скривившись, я молча лицезрел это вторжение, уже мысленно наливаясь неприязнью – хотя бы потому, что этот пухлотелый, что-то напевающий себе под нос, лысоватый персонаж забыл поздороваться. Решив дать ему шанс, я кашлянул.
- Болеете? – стрельнул в  мою сторону крохотными глазками доктор, безошибочно найдя мою фигуру, застывшую у окна, сквозь оптические прицелы массивных, в позолоте оправы, очков. – Рекомендую лечиться. И торчать на сквозняке – это не лечение. 
- Что еще рекомендуете? 
- Не хамить, - улыбнулся Игнатович. Мерзко так улыбнулся, одними толстыми губами, но не глазами. – Нам работать. Долго, надеюсь. Игнатович, Максим Олегович.
- Громов, - с плохо сдержанной ненавистью процедил я, наблюдая, как на тумбочку устанавливается фото лупоглазой мадам с прической кучеряшками – супруги, надо полагать. – Артемий Николаевич. 
- Артемий, значит, - отреагировала толстая спина. – Ну, ладно. Все лучше, чем всякие там Васьки и Сережки. Смену принял? 
В горле у меня что-то громко хрустнуло. 
- Принял. А мы давно с вами на бруде…
- А проверю? – очки Игнатовича на миг отразили яркий блик солнца, отражающийся, в свою очередь, от стекла полуоткрытого окна. – Не огорчусь точно? Не хотелось бы начинать совместную работу с рапорта. 
Хлопнув дверью, я вышел, оставив висеть в холодном воздухе коридора нечто, напоминающее «Ууу, ****ина!», сказанное, кажется, моим голосом. 
- Громыч, ты чего? – удивился Мирошин, наблюдая, как я, натянув перчатки аж по локти, яростными движениями сеятеля расшвыриваю брызгающую из-под неплотно прикрученной крышки бутылки «самаровку» по салону. – Месячник стерильности открыл? Тебе ж Веник  все выдраил!
- Отвали! 
Игнатович возник как из-под земли – белый халат, колпак, очки в золотой оправе, осанка – цари земные позавидуют. Белый халат? Да ладно? 
- Похвальная тяга к обработке дезсредствами поверхностей,  - заключил он, заглянув в салон. – Только поверхности не должны быть мокрыми, вы, надеюсь, знаете? 
Вежливый наклон головы, челка редеющих седых волос, выбивающаяся из-под нелепого колпака, скашивается влево. 
- Максим Олегович, - ровно ответил я. – Ваше место – в кабине. Занимайте, раз вызов дали. 
- Пока машина не приобретет вид, в котором она вправе принимать больного – она никуда не поедет. Вам надо объяснять, или сами все поймете, Артемий? 
Заорать и обматерить? Этот хряк в очках только того и ждет, верно – его эта, сочащаяся ядом улыбчивая вежливость ориентирована именно на такую вот реакцию. 
- Ладно, - задействовал я мимические мышцы, превращая оскал в улыбку. – Протру, до блеска. Больной пока подождет, правильно? 
Улыбка мне была возвращена мгновенно – китайский ас пинг-понга не отразил бы удар быстрее. 
- Боюсь, что нет, Артемий. Вы смену обязаны принять за пятнадцать минут. Любая задержка, связанная с ее принятием – на вашей совести. Кстати, этот разговор крадет время у него же. 
Я, мысленно ругнув так неудачно вставленного в момент знакомства «Артемия», отвернулся, чувствуя, как кровь, ринувшаяся к коже щек, рвет ее огненными укусами. Давно, ох давно меня так не осаживали! И кто… кто, кстати? 
Откуда на мою голову свалился этот адепт протертых поверхностей в колпаке? 
Пять вызовов – везде Игнатович вел себя совершенно ровно, спокойно выбираясь из машины, величаво взбираясь на этажи, что странно при его комплекции, без одышки и непременных проклятий, в квартиру входил – как божество в храм, с завидным достоинством и некоторой вальяжностью профессора математики, которого позвали помочь юному недорослю в умножении столбиком. Встречающие, как один, чувствовали его ауру – откуда-то организовывался стул (один, разумеется – меня не замечали вообще), больной вытягивался в струнку на кровати, диване, или на том, что их заменяло, и, как по волшебству, переставал врать, начиная, сбиваясь и стыдливо покашливая, рассказывать о недельном запое, сексе без резиновых предосторожностей, лечении корвалолом взамен длинному списку препаратов, выписанных участковым врачом, рассказывая даже о кощунственном употреблении настойки «Ясного Поля» и прикладывании тертой простаты молодого дрозда, собранной серпом с чертова луга строго в полнолуние – в ущерб необходимым для гипертонической болезни бета-адреноблокаторам, ингибиторам АПФ и тиазидным диуретикам. После начинал говорить врач – и, чудо, никаких комментариев, перебивчивого «А мы вот в интернете читали…», ссылок на неких светил отечественной гомеопатии, парапроктологии и инфернальной тантрической психотерапии… замолкали, слушали, кивали, кто-то даже судорожно начинал записывать. Уходя с вызова – кто-то из вызывавших робко подплывал в полутьме коридора, пытаясь впихнуть в карман халата купюру. Игнатович преображался, как Киса Воробьянинов в момент предложения нищенствовать – очки плескали огнем, голос густел, плечи оттягивались назад, выдвигая на передний план массивный живот.
- Да как вы смеете?!
Указанный кто-то мелко пятился.
- НАМ ПЛАТЯТ ЗА НАШУ РАБОТУ! УБЕРИТЕ ВАШИ ДЕНЬГИ! БОЛЬНОМУ ЛУЧШЕ АТЕНОЛОЛ КУПИТЕ! 
Уходя по лестницам подъезда, я сверлил его затылок, украшенный глубокими багровыми морщинами, усеянными жесткими противопехотными кольями седых, регулярно сбриваемых, волос, размышляя – где ж я так нагрешил? Не нужны тебе деньги, бессеребренник ты околпаченный, не бери, но за фельдшера зачем решать? Который, на секунду, получает зарплату поменьше твоей? 
Ко мне он обращался на вызовах строго однообразно – «коллега». Это «коллега» в первые же сутки меня заставило возненавидеть это слово от первой до последней буквы. 
- Коллега, надо произвести внутримышечную инъекцию. Мускулюс глютэус максима, верхний наружный квадрант, пожалуйста. 
Я рвал обертку на шприце, нажимая пальцем на нее в область между шляпкой поршня и его стержнем. 
- И руки вымойте, обязательно. 
П-падла…
Мыл. Колол. 
- Шприц и ампулы заберите, будьте любезны. 
Рядом лежал пакет, растянутый пальцем – специально для использованного инструментария, он не мог его не видеть. 
- Непременно, - ласково говорил я, мысленно представляя, как хватаю за мясистую холку эту рожу, и от всей души впечатываю ее физиономией в стол, аккурат в россыпь ампул. 
- Можно молча, - тут же отвечал Игнатович, размашисто черкая ручкой в карте вызова. – Вы отвлекаете. 
Снова вызов – бабушка далеко за семьдесят, гипогликемическая кома, негодующая родня, внук, вдумчиво снимающий все происходящее на камеру дорогущего телефона, дочь – скандальная, издерганная жизнью, вымещающая на приехавшей бригаде «Скорой» всю злость за неудавшийся брак, больную мать и сына-раздолбая. Рыхлая, покрытая пигментными пятнами, рука, ни намека на венозную сеть на локтевом сгибе. Игла входит наугад, в канюле краснеет, начинаю вводить, расслабив тяж жгута – и тут же вспухает предательский бугорок. 
- Дует, - холодно говорит врач.
- Вот, вот так эта «Скорая» работает! – включается внук, залезая телефоном почти в локтевой сгиб, потом – в мое потное от злости лицо. 
Не реагируя, задавливаю ватным, мокрым от спирта, тампоном, растущую гематому, заклеиваю его спешно отодранным от катушки лейкопластырем. Поворачиваю мелко дрожащую бабулю, выдергиваю другую руку, снова жгут, снова иглу наугад. Снова мимо. 
- Да сколько вы над человеком издеваться будете, коновалы?! – прорывается у дочери ожидаемое. – Кто вас учил?! 
Тот факт, что уж человека с ожирением третьей степени вену найти сложно, а с диабетом – практически подвиг, кого колышет? Нам же за нашу работу платят, верно? Игнатовича спросите, он расскажет. И учат – в специальных подземных бункерах по подготовке протыкания любых, даже нитеобразных, даже сожженных заболеванием, даже «бегающих», вообще любых вен – по двенадцать часов в день. А не на дряхлых муляжах с резиновыми трубками в медучилище.
- Доктор, может вы? – медленно произношу я, вытягивая иглу из очередной «запоротой» вены. 
Снова эта мерзкая ухмылка, одними толстыми губами. 
- Вспоминайте топографию вен, коллега. 
Нимба не хватает. Сидит, сияет – весь в белом, включая халат. Диагноз поставил. Если что – виноват криворукий фельдшер, все верно. 
Чувствуя, как струйки пота стекают по спине, я принялся наглаживать запястье лежащей, пшикая на него «Нитроминтом» и звонко шлепая ладонью по дряблой коже, моля, чтобы «акушерская» вена, в отличие от подруг, не выпендривалась. Ввел иглу, не дыша, молясь, скрестив ноги, ибо руки заняты. Поршень шприца поплыл вперед, пальцем я придерживал место вкола, уже  будучи готовым при малейших намеках на разрыв сосуда выдернуть… 
Бабушка заморгала, закашлялась. 
- Лена, а ты кашку сделала? 
Лена засмеялась, потом заплакала, потом снова засмеялась, размазывая ладонью слезы по лицу. 
- Мама, а ты кушать хочешь? 
- Хочу. А ты сделала? 
- Сделала, сделала…
- А кашка с тыквой?
Уходя с вызова, я угрюмо пялился в расписанные бредом и похабщиной стены подъезда, слыша сзади и наверху, как дочь скороговоркой благодарит замечательного доктора за то, что маму спас. Жаль, не видел – не иначе, как очередное «спасибо» завершает земным поклоном. И правда, распознать гипогликемическую кому при наличии диабета в анамнезе – это ж титанический труд! Какой-то там фельдшер, пыхтящий, чтобы найти вену на этой груде мяса с жиром, и близко по заслугам не стоит. 
День пролетел. В вечернюю пересменку я уселся на крылечке, ежась от холода, но принципиально не желая заходить в комнату девятнадцатой бригады, насквозь провонявшую парфюмом Игнатовича, особенно когда вместе с запахом там присутствует его источник. 
- Встрял ты, Громыч, - впихнулся мне под бок Лешка Вересаев. – Все узнал! Бывший главный врач «Полярного» - как тебе? 
Как мне? Один из наиболее «блатных» ведомственных санаториев, расположенный в створе бухты Шикул, стянувший под свою эгиду здоровенную территорию, сплошь усаженную вековыми пихтами, тисами и самшитами, с трехметровым забором, каждый столбик которого украшен окуляром камеры наблюдения, разглядывающей столбик соседний. Раньше, там, кажется, парк был, люди гуляли, горки, качели и турники с «рукоходами» стояли, все такое. Ныне – ну, понятно… Даже белки, что скачут там по специально привезенным в светлые пятидесятые гималайским кедрам, зачислены в штат, при должности и звании… ну, или, на крайний случай, снабжены инвентарными номерами. Роскошное место, попасть туда работать – несбыточная мечта любого, получившего медицинский диплом, и одичавшего на подбирании бомжей и написании историй болезни в течение нескольких лет. 
- Каким же боком их сиятельство на линейной бригаде оказалось? 
- Версий много, все – отвратные, как запах от твоего Веника - Лешка аж подпрыгивал, в нетерпении озвучить мне их все до единой. – Самая достоверная – хапнул не по чину, и не по совести даже. Вышибли пинком под задницу, аж отпечаток три дня дымился. 
- Наааааадо же! – протянул я. – Вышибли, значит. Дымился, выходит. А поверхности у него, сука, мокрые, да? Ах т….
Лешка дернул меня за рукав, снисходительно качая головой – молодой, мол, глупый...
- Тём. Ты давай, это, не спеши с выводами и действиями. Это главнюк бывший, помнишь, да? Законы, приказы, директивы, даже СанПиН – чем черт не шутит, все знает. Будешь идти на прямой конфликт – сгноит, и будет прав, что самое паршивое. 
Я заткнулся. Верно. Взятка – дело недоказанное, а рапорт старшему врачу на криво пополненную сумку, неверно написанный расходный лист или тот же салон машины – аргумент бесспорный.  
- Подлиза, Подлиза, Подлиза… кис-кис-кис… - долетело до нас. Девчонки не могли успокоиться. 
- Лешка, ты в сглаз и порчу веришь? – тоскливо спросил я. 
Вересаев промолчал, лишь участливо ткнул меня кулаком в плечо и пропал. 

Прошли три смены – одна отвратнее другой. Игнатович, кажется, выбрал меня мишенью для самоутверждения по поводу своего недавнего понижения в должности – жрал живьем. Придираться он начинал с самого утра, придирался грамотно, въедливо, и, что самое паршивое – все это проделывал с улыбкой, подчеркнуто вежливо, снисходительно-добрым тоном особы королевской крови, волей судьбы брошенной оной судьбой в яму с помоями – и вынужденной растолковывать копошащейся в этой яме свинье азбучные истины. Я молчал. Переписывал расходки, снова-заново перебирал родовой и хирургический наборы, вдумчиво изучал надписи на каждой ампуле («Вдруг будет стертая, Артемий… а ввести больному непоказанный препарат – понимаете, да?»), сроки стерильности на каждом шприце,  крафт-пакете, и упаковках с бинтами и салфетками, машину… ах да. 
Веника он невзлюбил с первого самого раза, как узрел его, распахивающиего салон «Газели». 
- Это кто? 
- Это человек, Максим Олегович, - смотря в сторону, произнес я. – Тварь божья, венцом творения заявленная.
- Вижу, что пытаетесь шутить, Артемий. Вижу, что попытки пока неудачные. Что посторонний делает в машине бригады? 
- Моет – если совсем упростить. 
- Мо-ет, - раздельно повторил Игнатович, и оба эти слога обзавелись преступным душком в его изложении. – Мо-ет, зна-чит. Мило. А он что, имеет на это право? Этот ваша тварь божья – она имеет документ медицинского дезинфектора? И вообще – имеет какой-либо документ? 
- Нет. Только здравый энтузиазм и желание помогать. 
- Снова мило, - врач поправил очки, выпятил пузо, потер ладонью о ладонь. – Милейший. Подойдите-ка!
- А..? 
- Подойдите, прошу. Вы имеете какое-то понимание о правилах, методах и принципах обработки санитарного транспорта? Чем и от каких инфекционных заболеваний обрабатывать? Слово «экспозиция» вам что-то говорит? 
Веник сник, попятился, черные глаза сразу потускнели, в них, мгновенно сменив тихое спокойствие человека на своем месте, обретенное за эти месяцы, снова загорелось адреналиновое трусливое «Бить будете?». 
- Максим Олегович. 
- Да-да? – словно ждал, повернулся ко мне всем телом. 
Ждал возражений, скандала, мата, даже пинка – вижу же, что подобрался. 
Тварь ты конченая, Игнатович Максим Олегович. Жаль, что врач хороший – так бы без колебаний врезал бы тебе промеж очков, и совесть бы не мучила. Однако – больных смотришь без изъянов, на совесть, не халтуря, на хамство реагируешь правильно, когда – юмором, когда – острым словом, когда – нужным молчанием, и ни разу еще не напортачил ни с диагнозом, ни с тактикой ведения больного. И фельдшера своего, хоть и гноишь, ни разу еще не подставил. 
-  У меня вопрос. 
- Ну-с? 
Я выудил из кармана кардиограмму, которую давеча выпросил у Антона Вертинского, развернул, оттискивая его плечом, поворачивая к себе:
- Вот, взгляните. В третьем грудном – не пойму, что здесь? 
Игнатович навис над моим плечом.
- Хм. Трансмуральный инфаркт миокарда… депрессия ST выраженная, а, собственно…
Я сделал зверское лицо, задергал бровями, показывая бомжу направление. 
- Я просто сомневался. 
Игнатович скривился.
- В мои годы фельдшеров учили лучше. Они не только шприц от шпателя отличать умели. 
Он огляделся – Громов-младший (прижилось, все-таки) уже успел испариться в сгущающихся сумерках. 
- И сейчас они распатор Фарабефа от лопатки Буяльского отличат, доктор, - надеюсь, взгляд у меня был достаточно ядовитым. – И папаверин с прозерином не попутают. И сульфокамфокаин при каждом непонятном случае не назначают.
Игнатович, разумеется, все понял. Тонкие лучи яркой ненависти стрельнули сквозь стекла очков, уперлись в меня, сфокусировались и замерли, запоминая. 
- Время покажет. 


В дверь постучали. Точнее – заколотили.
Я подпрыгнул, озираясь и разыскивая руками что-то тяжелое и острое, дабы прибить колотящего. Только прилегли, вот же гадина… Селектор молчал – зато в полутемной комнате освещенной «божьей коровкой» - ночником, который приволок и воткнул в розетку Игнатович, было видно, как вздрагивает под толчками дверь, запертая на многострадальной, много раз чиненный, замок. 
- Кто…? Кого там? 
- Громыч, вставай! – голос Вересаева. – Живо! 
На дальнем конце комнаты завозилось.
- В чем дело? Почему… 
Не обращая внимания на негодующего врача, я кинулся к двери, повернул ручку.
- Живо, говорю! – Лешка, всклоченный, с дурными глазами, в мятой форме. – Подлизу нашли!
Я даже не помнил, как на моих ногах снова очутились кроссовки, помнил лишь торопливый бег по пружинящему линолеуму второго этажа подстанции, торопливое ссыпание по лестнице, шлепающие шаги по плитке этажа первого. Диспетчерская в полном составе находилась на крыльце, все курили. Даже те, кто не курят. 
- Что случилось?! 
- Вкратце – пацаненок на станцию приперся. Из юных, начинающих. Шприцев просил. Послали. Уходя, сказал – не хотите меня спасти, котика хоть спасите. Котенок, говорит, мяукает третий день в кустах. Жалко, говорит. Показал, где.
Глаза у Леши бешено вращались. 
- Рыжий, говорит, грязный, в ветках запутался. Умирает уже, сказал, почти не мяукает, хрипит.
- В каких кустах? В каких ветках? 
Утренний холод полз по станции, забираясь под одежду, кусая за щеки, за еще теплую после сна кожу, выдирая из тела дрожь. 
- Крапивин ручей. Там, - Вересаев махнул рукой. 
- А, п-падла… 
Длинный, заросший бузиной и ажиной, канал, когда-то забранный в бетон, дабы отвести воды от района Коммунстрой – ныне почти заброшен, там грязь, вонь дерьма из вклинивающихся в его многострадальное русло канализационных труб, месиво грязных тряпок, пакетов, презервативов и прочих отходов цивилизации, уцепившихся в стоке вод за свисающие в черный глубокий канал кривые ветки деревьев. Гиблое, мерзкое место. Даже дети, что обожают залезать на чердаки, в подвалы, в крысиные норы и паучьи логова – избегают Крапивина. Нехорошее это место. Слишком уж часто там воняет не только фекалиями, но и трупным запахом. 
- Фонарик есть? 
Лешка затряс головой, щелкнул кнопкой, порскнув мне лучом в лицо. Увернулся от подзатыльника.
- Тём, побежали, не зли меня! Не дай бог, дернут куда! 
Мы побежали. Миновали улицу Красноармейскую – сонную, пустую, залитую желтым светом равнодушных фонарей, слегка поблекших под едва заметными волнами подступающего рассвета. Пересекли Цветочный бульвар, такой же пустой, безучастный, обмякший цветами клумб под декабрьским холодом. Короткий проулок между «хрущевкой» тринадцатого дома и детского сада, тьма лиственной гущи бузины. Тугой луч фонарика бьет в мельтешение ветвей. 
- Где? 
- Да хрен его знает. Вроде…
Темнота зашевелилась, заматерилась. 
Мы отпрянули… чего там – шарахнулись, попятившись назад. Сразу вспомнились все детские страшилки, и сказки про тварь, живущую в заброшенном канале… 
- Кто там? 
Оттуда что-то закашляло, звучно зашелестело.
- Артем Николае…
- Веник?! – не веря, выкрикнул я. 
Мокрый и грязный, он выползал из канала, цепляясь за ветки свободной рукой. Другой прижимал к телу мятый рыжий комочек, хрипло, надрывно давящий из осипшей глоточки стон. 
Мы бросились вперед, рывком выдернули бомжа, подхватили за плечи, поставили на ноги. С него сильно лило – видимо, успел постоять по пояс в воде.
- Ты… откуда? 
- Услышал вот… - пропыхтел мой подопечный. – Побежал. Сука, так и знал…. этот, как его… что Мадинку бил… он, тварь, больше некому… 
Подлиза в его руках крупно дрожал, бил лапками, вертелся, кусался – рыжую шерстку покрывал толстый слой грязи, стягивающий ее в толстые колтуны, глазки котенка были размером с блюдце, он всеми силами пытался вырваться и сбежать от этих вот двуногих, которым поверил, к которым пришел, которые ему маму заменили, а потом вот так вот, подло, цинично – сгребли, утащили с теплой подстилочки, сграбастав за пушистое пузико, не отозвались на попытку полизать пальцы, молча, не слушая недоумевающего мяуканья, просящего молочка и почесать,  швырнули в вонючую тьму гнилого канала, сквозь дерущие тельце жесткие сучья... 
- Масенька, ну успокойся, ну… - бормотал Лешка, неловко пытаясь погладить бьющегося котика. Фельдшер бригады реанимации, стаж тринадцать лет, на поножовщине не трусил никогда, на огнестрелах, на массовых ДТП был кремнем, командором каменным, дона Гуана за похотливый орган прихватившим. А тут... 
- Веник, ты его держи только, чтобы не сбежал, а?
Вениамин молчал, прижимал к себе котенка, не пытаясь его гладить и чесать. Просто прижимал, просто шагал. С него потоками стекала вода. 
Мы шли обратно на станцию. С хребта Алек на город – и на нас, обрушился первый ледяной зимний ветер.
Я и Лешка, не сговариваясь, обняли Веника с двух сторон, закрывая его от порывов. 
- Только донеси, - как заклинание, горячечно бормотал Лешка. – Только донеси, ладно? Немножко осталось, а? Донеси, ладно? Удержишь? Помочь? 
Котенок хрипел на руках у Веника, дергался, сучил лапками. Он молчал. И я молчал, обнимая его, пытаясь согреть мокрого бродягу, без колебаний бросившегося в поганую тьму Крапивина канала. 
Лишь кусал губу. 
- Вот, уже сто метров осталось, - слышал я Лешкин безумный шепот. – Совсем немного, донесешь, да? Донесешь? 
Сквозь липы Красноармейской мы уже видели фонарь станции. 
- Сейчас переоденем тебя… котика под одеяло заберу… хочешь, свою куртку отдам… курочка у меня там лежит, принесу… 
Я не хотел поворачиваться. 
Я знал, что по лицу Леши Вересаева, непрошибаемого фельдшера бригады реанимации, сейчас текут жгущие кожу на холодном ветру слезы. 
- Утром в ветеринарку повезу… ****ь, сейчас повезу! 
Голос Лешки сорвался наконец, съехал на тонкое сипение. 
 С крыльца к нам кинулись фигуры девушек из диспетчерской. 
- Сейчас же повезу! – тонко выкрикнул Лешка. 
Я его сгреб, обнял.
- Тихо-тихо! Леха, все, хорош, угомонись!
Он глухо выл, впившись зубами куда-то мне в воротник. Ругался, бил меня в бок, надрывно хрипел. 
- Котика… в канал… сссссссссука… убью пидора…. убью, нннах…  
Краем уха я слышал, как воркуют наши диспетчера над Веником и спасенным котенком. 
Далеко, за горами, медленно просыпалось зимнее солнце, расцвечивая крыши домов и верхушки кипарисов мягким розовым светом. 

Игнатович подошел ко мне уже после пятиминутки.
- Артемий, можно вас? 
Ну да. Я остановился, вздернув сползающий с плеча рюкзачок. 
- Слушаю, Максим Олегович. 
Монументальная фигура экс-главного врача «Полярного» заполнила все пространство под навесом, где была «курилка». 
- Я не осуждаю вашего поступка. 
- Мило, - вспомнил удачно я фразу.
Игнатович поморщился – он умен, умеет видеть отраженные удары.
- Не осуждаю – но и не одобряю. Кот – это прекрасно. Кот, которого любит вся подстанция – тоже прекрасно. Но если бы в тот момент бы вызов, где умирал человек – а у меня не оказалось бы фельдшера, который убежал спасать кота, вы считаете, можно было бы оправдать все это? 
Колпак сменила какая-то несерьезная кепка с надписью «Пью-New» - явно подарок с какого-то алкогольного сходняка, проходившего в санатории, несомненно, богатеньких мальчиков-девочек, радостно заливающих себе в глотки наши налоговые деньги, ибо мамы-папы, хапнувшие в свое время, радостно за это платят. Седые волосы все так же скошены влево, под глазами – едва заметные «мешки», непременный атрибут работника «Скорой помощи», подарок бессонных ночей, оборванного отдыха, нерегулярного питания, больных почек и печени, непременного режима «жрать на ходу и ссать в кусты». 
- Никак, Максим Олегович, - легко ответил я. Аж голова закружилась, как легко. Наверное, потому что, впервые за все эти наши четверо совместных суток я почувствовал себя правым. – Вообще никак. Кот – не человек, его жизнь ничего не стоит. По всем имеющимся, изданным человеками, законам, вы правы, любой судья радостно подтвердит. Только если бы мы сорвались бы на очередные головные боли после трехмесячного отсутствия секса у юной девы, а котик бы погиб – можно бы было оправдать все это? По законам – можно. А спать бы потом – смогли бы? Зная, что вы медик, и пренебрегли спасением жизни в ущерб капризам? Зная, что котик искренне и бескорыстно любит весь персонал подстанции, а та, ради кого вы сорвались – ненавидит и вас, и всю медицину в целом? 
Повернувшись, я размашисто зашагал к воротам подстанции. Знал, что ответа не услышу. 
Еще я знал, что Веника сейчас отпаивают водкой в комнате бригады реанимации, переодев в чистую одежду Лешки Вересаева, а потом поведут в городскую нашу баню – изгонять остатки намечающейся пневмонии и благодарить. 
Знал, что котик Подлиза уже отвезен в ветеринарную клинику «Маська», осмотрен, выписано лечение, попутная бригада везет его обратно на станцию, с заездом в ветеринарную аптеку, а диспетчерская уже вывесила на стенде с графиками объявление «На лечение Подлизе – сдаем в заправочную». 
Знал, что жениху Мадины, если этот ублюдок еще хоть раз нарисуется на территории подстанции, обеспечена встреча по всем правилам отечественного мордобоя. 
А еще – Игнатович промолчал. 
Может, не такая он уж и тварь? 

* * *

И сказал Господь – плодитесь и размножайтесь. 
Жаль, когда он это говорил, забыл конкретизировать – кому и когда это стоит делать, а кому – надо себе подол туго перевязать еще во младенчестве. 
Я стоял на морском берегу, ледяной ветер, налетающий из темноты и секущий лицо шрапнелью соленых брызг, лез в глаза, задирал полы форменной куртки, даже в носовых пазухах успевал похозяйничать, пройдясь жидкоазотной струей аж до самой трахеи. Я курил – третью подряд, не чувствуя вкуса и даже не видя дыма, не сводя глаз с того, что освещал желтый круг луча фонарика. 
Вызов одиннадцатой бригаде на вокзал, в час с мелочью ночи – плохо девушке в поезде. «Кардиологи», сонные, злые, вялые, как мухи после зимы, выбрались на вымощенный брусчаткой, моченный зимним дождем, перрон, к фыркающей стальной змее, раздраженно матернулись, видя машущую фигуру женщины-проводника. Зашли в вагон – и вялость их исчезла быстрее росы в пустыне.
- «Ромашка», одиннадцатой!
- На связи, одиннадцатая!
- Маточное кровотечение, давление низкое, льем, везем в гинекологию, предупредите приемное! 
- Принято… - Таня помотала головой, сбрасывая дрему. Да, случай не самый чтобы ординарный, но чего в эфир-то? 
Зазвенел мелодией песни Ричарда Маркса ее личный телефон.
- Альфия, ты чего? 
- Тань, - голос кардиолога, обычно ровный и бесстрастный, ныне странно подрагивал.  – Тань… она…
- Да говори ты, Господи! 
- Родила она в купе… ребенка в окно выкинула. Девочка, говорит, представляешь? Не помнит, где, вроде бы – в районе Кипарисового. Десять минут до прибытия, с ее слов. На полу кровь, околоплодные лужей стоят аж, послед нашли в ящике под лавкой - не успела выбросить. Тань, слышишь меня? 
Таня сглотнула, проводя ладонью по глазам, словно сдирая налипшую на них паутину. В висках что-то глухо бухало. 
- Как… выкинула? 
Они обе долго молчали. 
Кардиобригада, подвывая сиреной, рванулась с вокзала в гинекологию – первая больница находится на горе Бархатной, у подножия которой была наша подстанция. Над лежащей на носилках скорчившейся охающей девицей, соплячкой из тру-молодежи, украшенной эпатажными яркими татухами по рукам и ногам похлеще матерого зэка, нависли Альфия Дамировна и Ленка Еремина – следящие за давлением, дыханием, тургором, зрачками, контролирующие цвет видимых слизистых и ногтевого ложа. Молча, с пустыми, ничего не выражающими, глазами. У обеих – дочки. У Альфии – поздняя, после ЭКО , долго не могла родить сама. Девица, тряся головой, которую, словно гипертрофированные иглы у ежа, усеивают пухлые серые «дреды», спрашивает, в какую больницу везут. Не дождавшись ответа, приподнимается, спрашивает, сколько стоит заплатить врачам, чтобы сказали, чтобы никакой беременности не было. Альфия молча, не меняя выражения скуластого лица, с размаху бьет ее по физиономии, швыряя обратно на носилки. Потом что-то говорит – тихим, шипящим, ненавидящим, полным бурлящей, сдавленной лишь врачебным долгом, ярости голосом. Девица замолкает, ставшие огромными глаза застывают на лице врача, на котором снова – полное отсутствие видимых эмоций. 
А искать то, от чего это существо избавилось, отправляют, кто бы сомневался – девятнадцатую бригаду. Прочитав повод к вызову, я проглотил ругательства. Мужских фельдшерских бригад – всего три, из них две укатили в дальние села. Посылать на то, что я сейчас увижу, Аньку-Лилипута, Юльку Одинцову, Алину Вертинскую? Хрен. Сам, все сам. Еще и  Игнатовича нет – перекинули на двадцать шестую, где вовремя врач на больничный ушла. 
Когда моя машина, моргая синим, подкатила по паршивой, условно бетонной, набережной (в покрытие с завидной регулярностью вкрадывались промоины, проплешины, ямы и ямища, залитые водой), к устью реки Ухчи, нам из-под железнодорожного моста махнула фигура, запеленатая в плащ, сверкнувший полосами светоотражающей ткани. 
- «Скорая»? Нашли уже. 
- Где? 
- Да там… не спеши уже, нечего там спасать. 
Даже не «некого». Нечего. Из упрямства все же я нагрузился укладкой, тонометром, надернул на голову капюшон, потопал за полицейским под мрачную арку нависшего моста, навстречу воющему ветру и оглушающему реву прибоя, мелькающего в ночи пенными проблесками беснующейся воды. По мокрой гальке берега метались «зайчики» фонарей. 
- Там вон, у насыпи. 
Подойдя, растолкав кусты остролиста и боярышника, туго завитые петлями и листами пуэрарии, я какое-то время молча смотрел, пока встречающий меня полицейский терпеливо светил на кровавое месиво, разметанное по остробоким белым камням, забрызгавшее их яркой, еще ни разу не успевшей насытиться кислородом через свои легкие, а не через пуповину, кровью. Скошенное личико, полуоткрытый глаз, бликующий в свете фонаря. Полуоткрытые крохотные губки. Родинка на щеке.
Сссссссссука…
Я отошел, торопливо, чиркая колесиком зажигалки и закрываясь ладонью от порывов ветра, закурил. Отзвонился. Закурил снова. И снова. Ревело злое ночное зимнее море, совсем рядом, швыряя один за другим черные валы на гудящую в линии прибоя гальку. 
- Доктор, ты как? 
Кажется, я что-то промычал в ответ.
- На, глотни. Глотни, не выёживайся! Полегчает, ну!
Машинально я сжал узкие холодные бока плоской фляги, поднес горлышко к губам, передернулся от нежданного ожога слизистой рта абсентом. 
- Для таких вот случаев держу, - произнес за спиной полицейский. – Отпустило? 
Я молчал. Четвертую закурить, что ли? 
- Знаешь, что самое хреновое? – кажется, ему ну очень надо было выговориться. Человек не камень, как бы ни пытался казаться им – вид убитого собственной матерью ребенка проймет любого. – Что нам – только смотреть на все это. А вам – еще ее лечить, так ведь? Никогда я врачей не пойму, вот честно. Врачей и адвокатов, хоть жена адвокат. Как можно лечить, как можно защищать тварь, которую надо живьем в землю зарыть, а? 
Море ревело. Я молчал. 

Кот Подлиза, мурча, терся о мои ноги. Я, сидя на лавочке, начесывал его бока – в бело-рыжую полоску, пока розовый носик требовательно тыкался в мои пальцы, намекая, что процесс надо продолжать. 
- Артем, я вашу машину помыл, - дежурно отрапортовал Веник. От отчества вроде бы излечился, но «выкать» не перестал. 
- Держи, - я протянул ему дежурные десять рублей. Он взял. Попробовал бы не взять – снова наградил бы его пинком под зад, как наградил, когда он в прошлый раз попытался заломить из себя принца крови. 
«Веник, за идею работать в мире потре****ей – порочная практика. Себя сгубишь, а потре****ей – наплодишь. Понял, да? На, не выпендривайся. Булочку купишь». 
Он помялся, явно желая что-то еще сказать. Я смерил его взглядом, и Громов-младший покорно пропал в кустах. Пожевывая сухарики из пакета, я слышал, как он кряхтит, устраиваясь на ночлег – зашуршали бумаги, гулко застукали коробки, из которых был сложен его домик, раздалось звонкое «вжжжжжих» расстегиваемой молнии спального мешка, который «реанимальчики» ему все же купили. Подлиза сорвался с места, запрыгал, задрав хвост трубой, прямо через кусты, стряхивая морось себе на шерстку. Понятно. Веник для него теперь – царь и бог, воплощение всей вселенской доброты и любви. 
Снова ночь, снова дежурство. И снова дождь, будь он неладен. Даже здесь, в субтропиках, где, по расхожему мнению, даже в январе ананасы с магнолий падают, рискуя помять бабановые кусты и манговые клубни, подпертые ростками авокадо – холод с горных хребтов и сырость с моря создают адскую атмосферу, пусть без ледяных барханов и поземки, но – заставляющую организм биться в припадках озноба при одном взгляде на угрюмую серость за окном, размазанную стеной ливня. 
На станции три бригады – моя, восьмая и тринадцатая. На восьмой – Юлька, на тринадцатой – незнакомый мне врач и малознакомый фельдшер-совместитель, аккурат с первой больницы. Спросил его в пересменку по поводу родильницы – хмыкнул, сделал глупое лицо, выдал дежурную обойму «я-всех-больных-не-помню-много-их». Понятно. Не доверяет. Впрочем, на его месте я повел бы себя точно так же.  
Смотрю в небо. Неба, как такового, нет – если вспоминать небо летнее, разливистое, темно-фиолетовое, рассыпанное ярким покрывалом бешено мерцающих звезд. Сейчас надо мной низко нависшие над мокрым городом брюха подсвеченных заревом огней тяжелых туч, сочащихся, словно губка для мытья посуды, мерзкой капелью, барабанящей по остаткам листьев на деревьях станционного сада. Изредка по тучам пробегает блик – ночной клуб «Картахена» обзавелся прожекторами, выводящими на облачной пелене рисунки. Помню, как же – в первый же день, как они эту свою шайтан-машину запустили, на станцию обрушился шквал звонков – у бабушек шкалило давление, НЛО они узрели на склоне лет. 
- ДЕВЯТНАДЦАТЬ, ОДИН-ДЕВЯТЬ!
А то! Кто бы сомневался. 
Беру карточку. 
«Гостиница "Береговая", ресторан "Арабелла", свадьба, не дышит, муж., возраст неизвестен».
Перечитываю. Ч-чего? 
«Арабелла» - это чисто армянский кабак. Свадьбы там – минимум три-четыре сотни человек. Если каждый из них по разу в меня плюнет – я утону. А тут повод – «не дышит». 
- Мила? Ты совсем ох…
Ну… это Мила Тавлеева. Миле давно уже за пятьдесят, но она настолько свежа, чиста и невинна, что вполне сойдет за человека из параллельной вселенной. Вечно изогнутые в хронической улыбке сочные губки, распахнутые в детском изумлении огромные глаза с длиннющими ресницами, нежный воркующий голосок горлинки из мультика. 
- Тёмочка, зайчик, некого посылать. Двенадцатую держим под кортеж, одиннадцатая на Прогрессе с кардиогенным. Пятая и вторая – не успеют. А там орут и угрожают нас перестрелять. 
Все это – нежным, милый голоском девочки пятнадцати лет. Была бы Мила помоложе… или я постарше, вот ей-богу, по-другому бы с ней общался бы, святой истинный. 
- Ладно, поехал я... куда деваться. 
Подлиза рыжим ершиком хвоста скользнул по моим ногам. 
- Кис, свали! Не до тебя! 
- Вы погладьте, Артем, - раздалось из кустов. – Хороший котик… добрый. От него всякому добро.
- Веник, тоже свали! 
Утешитель и гуру отрылся из коробок, твою бабку. 
- Да я… что… кот же, он же все чует… 
- Что он чует? – остановившись, я вгляделся в кусты. Лежит же, гад, в тепле спальника, умничает. 
- Боль вашу всю чует… страх там... все плохое... - долетело. – Ведь живая же скотинка, все понимает. Всю гадость забирает… потому его этот урод и выбросил, да. 
Я медленно втянул и выбросил морозный воздух через ноздри. 
Кот настойчиво терся о мои ноги. 
А, собственно, чего я ерепенюсь? 
Впереди – вызов с обязательным скандалом, ибо на многолюдной свадьбе кто-то перестал дышать, и именно туда мне сейчас предстоит ехать одному. 
Подняв пушистое, теплое и мягкое тельце, я поднес его к лицу. Провел ладонью между ушками. 
- Ну, Под…? 
Подлиза, вытянув мордочку, не дожидаясь окончания, обхватил мои щеки пушистыми лапками, начал сосредоточенно облизывать мой нос. Мокрый язычок с зубчиками больно, но приятно скользил по ноздрям. Котик довольно урчал, словно студент, дописывающий последние строки своей дипломной работы. Звонко фыркнул мне в лицо, засучил задними лапами с полувытянутыми когтями. Я спустил его на пол. Котик деловито потрусил в сторону кустов. 
- Разрешите ехать, Вениамин? – подчеркнуто вежливо вопросил я, отвешивая поклон в сторону уходящего Подлизы. 
Кусты промолчали, шелестя лапами уходящего кота. 
До «Береговой» мы долетели быстро – за семь минут, благо ночь, нет пробок, светофоров и деток чиновников, считающих забавным преграждать путь бригаде броском «крузака» аккурат под сирену с последующим длинным сигналом и оттопыренным средним пальцем в окно. Длинный ряд карликовых кипарисов, поворот, будочка охранника, с вытянутым вперед удилищем шлагбаума – и мечущаяся возле него фигура в стильном кожаном пиджаке. 
Я опустил стекло окна:
- «Скора….
Сквозь оконный проем мне в щеку, заставив зубы скрипнуть, ткнулось холодное железо «Макарова».
- ЯТЕБЯЗАВАЛЮСУКА!!!! – вопль ультразвуком, ярость мешается с радостью – нашелся-таки объект для вымещения. – ЗАВАЛЮ!!!! 
Валера замер. Если выстрелит – пуля обоим, понятно. 
Машина глухо урчала.
- Так, - произнес я. – Давай….
- ХУЛИ ДАВАЙ, ЭЭЭЭ?!!!! – тут же перебило фальцетом. – ТЫ ГИДЭ ЕДИШЬ, ПАДЛА, Э?!!!
Щетина, рыхлая, несмотря на молодость лет, ряха, под кожей одежки выпирает пузо – явно парень на пистолет заработал не ударным трудом в три смены на макаронной фабрике. То бишь – не гаврош, выкормленный улицей, отчаянный и дикий, а мамина радость, возросшая в атмосфере комплиментарности, любви и безнаказанности. Такому спустить курок – слабо, нужно стальное парное то, что делает мужика мужиком. И то, чего нет у этого утырка, пихающего мне кусок железа в лицо. 
- Стреляй, - коротко сказал я. – Или мы поехали помощь оказывать. Там же вроде кто-то не дышит, да? Ну? У него же время крадешь.
Само собой, ствол убрался. Мы поехали, вслед полилась тугая сочная струя отборного мата. 
Длинный параллелепипед гостиницы, вытянутый к морю, затянутый мерцающим неоном рекламных баннеров – каждый куда как длиннее моего роста, яркий слепящий свет фонарей, крашеные золотом «мерседесы» с номерами в три одинаковые цифры, лаковые отсверки с поверхностей перил, вводящих простых смертных во чрево ресторана – фыркающее багровым инфернальным светом, намекающим, что простого  смертного, покусившегося преступить пылающий золотом чертог, ждет смерть в адском пламени. Ибо нехрен. 
Я преступить не успел. Стоило мне распахнуть дверь, на меня ринулись пятеро. Первый сгреб меня за шкирку и от души шарахнул о железо борта «Газели», второй бегло съездил по уху, третий – прицельно ударил в живот, вряд ли желая – но удачно попав аккурат в печень. Роняя чехол с тонометром, я скрючился у колеса, воняющего горячим железом и резиной, смутно ощущая, как оставшиеся два награждают меня уже незначительными в тот момент пинками в бока. 
Бог Асклепий, ты там все видишь, на своих пушистых облачках, верно? Твой адепт приехал лечить человека – бесплатно, по зову души и диспетчера. Его, вместо вежливых поклонов, прямо с порога, лупят по физиономии, больно так лупят, от души, не пытаясь свести это к дружеским тычкам. Все видишь и молчишь? Ну, давай, молчи, просто смотри, как очередного внука твоего Телесфора и Подалирия сейчас мудохает внучек не пойми какого божка быдловатости. 
- Парни... – выдавил я, тяжело и медленно выдыхая, гася боль. – Все понял, все вы мне доказали... хватит... 
Успел уклониться от удара, он лишь оставил на волосистой части моего черепа жгущую болью полоску.
- Потом можете доказать все остальное. У вас там кто-то умирает вроде? Где он?
Выпрямился, кривясь, чувствуя, как в животе ползет сороконожкой боль. Но вопрос по теме – дальше меня бить уже строго не по понятиям. 
Один из пятерых неохотно пихнул меня в сторону «ниссана», в котором силуэт, задрав голову, пил воду из бутылки.
 Так. Я распрямил плечи. Если пьет – значит, дышит. А если дышит – значит, не все так уже паршиво. 
- Щивились, давай! – очередной тычок между ребер. 
Не отвечая, я наклонился над окном машины.
- Добрый вечер. «Скорая помощь», бригада девятнадцать. 
- Добрый… - выдохнул сидящий – грузный мужчина армянских кровей, опуская руку с опустошенной «полторашкой» минеральной воды, скривился, и тяжело, надрывно, закашлялся. – Добрый, блин… Вот. 
Распахнув дверь, я его полуобнял, извлекая. 
- Пойдемте-ка к нам, ага? Кардиограмму вам снимем, для начала. 
- А кожу? – с вялым юмором поинтересовался больной. 
- И ее, если понадобится. 
- Чемодан будешь делать, э? 
- Шприц кожаный. Давно мечтал. 
Как-то так получилось – оба натужно посмеялись, шагая к распахнутой двери «Газели». Пятеро размахивающих руками и вопящих на короткое время раздвинулись – аккомпанемент закрывающейся двери все одно пришелся на их совокупное «Я сейчас эту вашу «Скорую» мммммамину маму…». 
Уложив мужчину на ложе носилок, я потянулся за вовремя подобранным тонометром.
- Так что случилось-то? 
В салоне сочно пахло водочным «свежачком». 
- Да вот… танцевали, сдавило тут вон… аж скрутило, - мужчина положил ладонь на левую половину груди. – Думал, пройдет, тудым-сюдым, водки еще бахнул, вышел на воздух, думал – покурю, так отпустит…
Он снова гулко откашлялся.
- А там совсем хреново – в глазах потемнело, очухался на земле. 
- Понятно.
Расстегиваю рубашку, обклеиваю лежащего электродами кардиографа, наматываю на предплечье манжету тонометра. 
На выползшей из «Фукуды» ленте кардиограммы – ожидаемые удлиненные и расщепленные наподобие буквы «М» желудочковые комплексы. Неполная блокада левой ножки пучка Гиса. По сути – ничего жизнеугрожающего, с такой живут, и не знают, что она есть, пока основное заболевание не поставит жирную точку в этом нарушении проводимости. Но вот водочно-сигаретные танцульки, помноженные на возраст, позднее время суток и перепад температуры помещения и зимней улицы – эти да, могут спровоцировать то, что я сейчас созерцаю, включая обморочное падение на пол.
Вопли на улице не утихают, наоборот – набирают силу и темп. Краем уха, набирая в шприц верапамил, слышу забавные подробности про всю свою семью, до десятого колена, и про то, что с ней сделает вопящий юнец в кожаной куртке с пистолетиком, присоединившийся к соратникам по негодованию. Кто-то из тех, что встретил меня пинками, решает не останавливаться – по борту машины что-то звучно шарахает, скорее всего – нога одного из буйствующих, таким образом выражающего свое сочувствие состоянию родственника, вплоть до готовности развалить машину с этим родственником внутри. 
- А вы не могли бы…? Мешают, честно. 
- Да-да, - скривился лежащий. Приподнявшись на носилках, он что-то гаркнул на армянском. Вопли не пропали, просто отдалились – и то хорошо. Понятное дело, у данного контингента переживать надо громко, напоказ и с максимальной экзальтацией, иначе не поймут. 
- Аллергия на лекарственные препараты есть? 
- Колоть будете? 
- Да не хотелось бы, но Минздрав ругаться будет. 
Вяло обмениваемся улыбками, он – прикусывая губу, когда игла вонзается в локтевой сгиб, мокрый от спирта, я – пытаясь избавиться от желания бросить шприц и начать щупать растущую «шишку» на голове. 
Введя препарат, вылущиваю из конвалюты белый кругляшок анаприлина. 
- И это – под язык. Таблетка мерзкая, жечь будет, сразу предупреждаю. 
Пациент  лицом изобразил знакомую гамму чувств, когда пропанолол, спрессованный с тальком, крахмалом, стеаратом кальция и прочими балластными веществами, впился зудящей струей в уздечку языка, наполнив рот литрами слюны.
- Легче? 
- Когда иглу вытащил – полегчало, от таблетки твоей – снова умирать захотелось. Жить-то буду? 
- Жить – да, смеяться – вряд ли.
Против обещанного, смеемся снова. На миг зацепились глазами – нормальный мужик, из упорных работяг в молодости, заслуживший свое право заливаться водкой в дорогущем кабаке своими трудами, а не родительскими авансами. Даже юмор его – без подначки, обычные сконфуженные шутки над собственным состоянием сильного человека, привыкшего решать свои проблемы самостоятельно, и непривычного к пассивному лежанию на носилках. Таких лечить приятно, а терять – жалко. 
- Сегодня уже не пьете, лады? 
- Да куда там…
- Домой есть вас кому отвезти? 
- Вон, племянников куча, все на машинах - кто-нибудь довезет. Спасибо, врач, полегчало – чувствую. 
Ну и чудно. А то – «не дышит»…
Распахиваю дверь, выпуская исцеленного. Пятеро скандалистов тут же окружили, дабы засвидетельствовать – мол, переживали, аж земля дрожала. Он небрежно оттолкнул их, зашагал к замершей у «ниссана» женщине, стоящей там по стойке «смирно» с самого моего приезда. Сжатые в тонкую нить губы, бледные щеки и лоб, в глазах – страх и надежда, пальцы комкают белый платок. Переживает, в отличие от вопящей подтанцовки, совершенно искренне – только не делает из этого шоу. Что-то спрашивает, слышит ответ. Порывисто обнимает, вжимаясь лицом куда-то ему в ключицу. Кажется, что-то шепчет. 
Жена?
Я усаживаюсь на подножку машины, кладу на колено планшет с картой вызова, начинаю писать. 
Тень человека заслоняет мне свет фонаря. 
А, нет… не человека.  
- На, - говорит владелец «Макарова», небрежным жестом бросая мне на карту две бумажки достоинством в пятьсот рублей. – За работу вазьми. 
Ни намека на благодарность, сожаление и вину за свое скотское поведение. Волосенки, густые, уложенные в «битловскую» прическу, блестят от бриолина. 
Наклонив планшетку, я резким движением стряхнул купюры на стилизованные под мрамор плиты двора. 
- Ты, кажется, деньги уронил. Подбери, а то затопчут. 
Стрельнул взглядом – и встретился им же с взглядом жены, которая всю эту сцену наблюдала. Как наблюдала, разумеется, пламенную сцену встречи приехавшей на помощь человеку бригады. Увидел, как она что-то зашептала моему больному на ухо. 
- Ты, падла, щьто, савсэм аху…
- КАРЕН! 
Повинуясь зову, он неохотно подошел. Мелькнула ладонь моего больного, влепившая гаденышу звонкую, хлесткую, музыкой прозвучавшую, пощечину – за малым щетина не поотлетала от холеной физиономии неудавшегося стрелка. 
Пытаясь сохранять индиферрентное выражение лица, я продолжил черкать ручкой по графам карты, ставя галочки в нужных пунктах. 
Свет снова заслонили.
- Доктор, - тихо, участливо. – Вам сильно больно? 
Почему-то я не стал смотреть ей в глаза. Неудобно это как-то - видеть стыд человека за чужие поступки. 
- Да нет… привычный я уже.
В мой нагрудный карман аккуратно легла пятитысячная купюра. 
- Возьмите, пожалуйста. Спасибо… вам… 
Женская рука легко, нежно погладила меня по голове. Пальцы подрагивали. 
- И простите… 
 Я промолчал. Молчал почти всю дорогу до станции, куда нас вернула Мила, пока мы не свернули на улицу Леонова. 
- Валер. Тормозни у «телефонного». И не трогай меня минут десять, ладно? 
Машина остановилась на остановке, которую освещал вывеской круглосуточный ларек. Название свое он заслужил после реплики Вали Холодовой, громко осведомившейся как-то, цены ли изображены на ярлыках, или номера телефонов. Ценовая политика там, и правда, далека от приближенной к пролетариату – но не тогда, когда у тебя в кармане четвертая часть твоей зарплаты. 
- Водка есть? 
Маленькая «чекушка», аккурат тех же габаритов, которой я пытался откупиться от Веника. Я свинтил крышку, зашагал под арку в темный двор, образованный тремя, соединенными буквой «П», «хрущевками». Остановился, задрал голову, сжал губами нарезное стеклянное горлышко, в несколько глотков влил в себя жгучую жидкость, чувствуя, как по пищеводу течет огонь, из глаз струятся слезы, а из носа – сопли. Встряхнул головой, коротко размахнулся, и броском расколотил посудину о стену дома. 
- АААААААААААБЛЯЯЯЯЯЯ!!!! 
Дома молчали.
- НЕНАВИЖУ ВАС, ТВАРИ ГНИЛЫЕ! В АДУ СГОРИТЕ, ЯЗВАМИ ПОКРОЙТЕСЬ!! ЧУМА НА ВАШИ СЕМЬИ, ВЫРОДКИ ЧЕРТОВЫ!!
Я прыгал, махал руками, из глаз лило, щеки горели.
- ПОМОЩИ ВАМ НАДО, УБЛЮДКИ?! ПОМОЩИ?! КОТОРУЮ ВЫ ****ЮЛЯМИ ВСТРЕЧАЕТЕ?! ХЕР ВАМ В САМОЕ ДЫХЛО, ГНИДЫ ПОДВАЛЬНЫЕ!!!
Где-то вспыхнуло одно окно, второе. Мелькнули силуэты на фоне штор. 
- ВАС ЛЕЧИШЬ, ВЫ РОЖИ БЬЕТЕ!!! НЕНАВИЖУ, ТВАРИ! НЕНАВИЖУ! НЕНАВИЖУ!! НЕ-НА-ВИ-ЖУУУУУ!!!
Последнее слово я провизжал, с размаху пнул ствол мушмулы, растущей у подъезда, так, что крона заколыхалась, роняя мелкий растительный мусор. 
- Слышь… ты чего разорался? – прозвучало откуда-то сверху и справа. Зло и сонно прозвучало. 
Я огляделся. Ага, банка из-под пива. Подобрав ее, я швырнул ее в направлении негодующего. Недокинул, понятное дело – она завертелась, ушла в сторону по кривой дуге, забренчала по асфальту двора. 
- А ТЫ СПУСТИСЬ, РАССКАЖУ!! ДАВАЙ, СПУСТИСЬ!! МУЖИК ТЫ, ДА?! СПУСКАЙСЯ!!
Окно захлопнулось. Ага, конечно – вылезет сейчас доблестный менеджер по продажам из домашних тапочек, впрыгнет в одежку, выберется пешком по лестницам пяти этажей в холодный ночной двор разбираться с кем-то там, орущим в темноте. 
Остальные тени просто присутствовали, не пытаясь вмешаться. Не люди – тени. Люди не бьют медика по лицу. Люди не пытаются откупиться паршивыми деньгами от сучьих поступков. Люди не тычут фельдшеру, которого позвали помочь, пистолетом в лицо. Просто тени, пустые и мертвые, живущие по инерции, молчащие, когда убивают, предают, обворовывают, издеваются. 
Ты ведь ради них работать на линейную бригаду пришел, фельдшер Громов. Ради теней. Пытаясь за их мельтешением увидеть людей, которые эти тени отбрасывают – пытаясь, и не видя. Каждый раз, смену за сменой.
Тяжело дыша, я несколько раз сильно зажмурился и раскрыл глаза, наблюдая фиолетовые круги, плывущие перед ними.  Все, Артем. Теперь вдохнули и выдохнули… еще раз, и еще. И снова. Успокоились. Выпустили пар. Можно уходить. Нельзя все то дерьмо, которым ты только что угостился на вызове, нести с собой. Пусть останется здесь, в этом темном дворе. Двору не привыкать. И теням в окнах – тоже. 
Слегка пошатываясь, я вернулся к машине. 
- Не звали? 
Валера покачал головой. 
- Тогда домой. 
Освещенная фонарями, длинная, усаженная с двух сторон магнолиями, улица Леонова легла под капот машины. 


Я сидел на крылечке станции, кот Подлиза снова терся о мои ноги. Машинально почесывая его шерстку, я бездумно пялился в темноту. 
- Веник.
Кусты молчали. 
- Да знаю я, что ты не спишь. Вылезай, потрындим. 
Мой подопечный закряхтел, выбрался на свет, обогнул перила. 
- А у вас есть курить? 
- Все у меня есть. Садись. 
Он сел рядом. Я щелкнул зажигалкой, обжигая кончик сигареты, впихнутой куда-то вглубь бороды Вениамина. 
- Ты мне вот сказал – кота погладь. Я погладил. А на вызове мне по роже дали. 
Веник молчал, затягиваясь и шумно выпуская дым, с каким-то странным причмокиванием. Видимо, виноват неполный набор зубов у него во рту.
- Ты говорил – мол, живность всю боль и гадость чует, забирает. А по итогам? 
Подлиза вспрыгнул мне на колени, заурчал, свернулся клубочком, на миг впился коготочками в бедро, устраиваясь поудобнее. 
- А ведь чует же, Артем. 
- И я дохрена чего чую! - алкоголь еще не выветрился, и меня подзуживало злое желание спорить. – А смысл этого? 
Снова молчит. 
- Ты скажи. Понимаю, мол, примета хорошая – Подлизу почесал, и вызов удался. Ты ее и придумал, да?  А вот это ты как объяснишь? 
Наклонившись, я продемонстрировал ему гематому на темени, растянув волосы в стороны. 
- Так вызов-то ваш… удался? Вылечили ж? 
- Я ж не про то! – начал горячиться я. 
- А я про то, - внезапно напряг голос Веник – в первый раз за все время нашего знакомства. – Вы ж это, вылечили кого надо… и как надо, ничего там не испортили, да. Подлиз-то – он все чует. Он, когда вы того, укатили – кругами бегал… фыркал все, не спал. 
- И? – ядовито осведомился я. 
Бомж посмотрел на меня. 
- А сидите вот – пьяный, вижу, довольный. И денег вам дали, думаю. И диспетчер вас вон, не трогает. И менты вас утром теребить не будут. Вам мало? 
Дернув щекой, я собрался нахамить – и не нахамил. А ведь – прав же Громов-младший, если вдуматься. На секунду, представить – реально, не дышал бы мой вполне адекватный пациент на той армянской свадьбе, завалил бы давление, «фибрильнул» бы, выдал бы самый настоящий инфаркт или полноценную картину ТЭЛА… как бы все прошло? Ограничилось бы все тычками и пинками, или все же тот набриолиненный Карен нажал бы на курок? Были же случаи… 
- Где ж был твой Подлиза, когда я позапрошлой ночью в Кипарисовый мотался? 
- Вы ж не просили. 
Верно. Не просил. Наверно, поэтому и выгреб всю гамму эмоций, разглядывая труп ребенка, которого юная мамаша, не оттерев от сыровидной смазки, обрезав пуповину маникюрными ножницами, торопливо выпихнула в распахнутое окно вагона, навстречу ледяному ночному ветру и камням железнодорожной насыпи – выпихнула и захлопнула, чтобы не слышать, как последний крик дочери, доверчиво тянущей ручки к маме, оборвется глухим ударом. Против воли я встряхнулся. Слишком свежи эти пакостные воспоминания. 
- Веник. Ты вот, смотрю, очень умный. А чего не богатый-то? 
Он не отреагировал на шпильку, улыбнулся – если я правильно истолковал движение его бороды и усов. 
- Так я богатый. Живу вот… помогаю. Не гонят, кормят. Работать дают… Бог даст, протянем с Подлизой как-нибудь. Богатый я, да. 
- А спать в конуре из коробок…? 
- А вы мне мешок спальный купили. Тепло в нем. 
Какое-то время мы оба молчали. 
Котик на моих коленях довольно урчал, уткнув мокрый носик куда-то в район предплечья. 
Я вытянул из кармана тысячную купюру, сложил ее вдвое и впихнул за отворот пальто сидящего рядом Веника. 
- Ладно, убедил. На! Кошкину корма купишь, и себе – тоже. 
- Да… я…
- А в лоб? – грозно спросил я, сжав кулак и покачивая им для убедительности. – Дать? Или без этого поймешь? 

* * *

- НА СТАНЦИЮ, ОДИН-ДЕВЯТЬ! 
Тут же, почти без паузы – сообщение на телефон: «Езжайте медленно, шмон!», пришедшее от Лешки Вересаева. 
Дернул же нечистый отзвониться… 
Впрочем, сам виноват, должен был сообразить – близятся новогодние праздники, станционное малое и большое начальство готовится в отпуск, а для отпуска, чтобы хорошо отдыхалось, нужно что? Верно – полное финансовое благополучие. Речь не о зарплате, разумеется, хотя и она должна радовать – например, непонятного, женоподобного облика, юнца, устроенного на станцию в качестве «консультанта главного врача по общим вопросам», вечно с крайне деловым видом мотающегося по, административному, третьему этажу подстанции со свежесваренным кофе, и получающего сорок полновесных тысяч за свои загадочные консультации по не менее загадочным вопросам. В то время, как рядовой врач получает двадцать семь, на минутку… впрочем, все это мелочи, понятно, что начальство, которое не хапает – вызывает недоумение и подозрение. Но, так уж повелось, к сезонам – зимнему и летнему, начальство устраивает однотипный флешмоб, который уже давно практикуется, гораздо раньше, чем я сюда пришел работать санитаром. А именно – накануне зарплаты и «процентов», то бишь – надбавок стимулирующего характера, которые особо высоки к новогодним праздникам и летнему сезону (ибо сезон курортный,  и тяжелый в плане количества вызовов), наш врач-эпидемиолог, (Смирнов Виктор Акакиевич, прошу любить и жаловать) для разнообразия облачается в белый халат, берет под ручку так же облаченную мадам из Роспотребнадзора, и они вдвоем, выбравшись во двор с синим пластиковым ящиком, начинают плановый обход приехавших с вызовов бригад, для взятия «смывов» и контроля противоэпидемической безопасности машин, которые, как гласит предание – являются палатами больных, временными, но – палатами. Счастливчики, не вовремя  оказавшиеся на станции, лишь покорно, сжимая кулаки, наблюдают, как эта парочка деловито проводит проволочными петлями с ватными тампонами на конце по стенам, потолку, поверхностям стола, носилок, внутренностям распахнутых для досмотра укладок, по складкам постельного белья. Разумеется, что-то находят – а как же. Машина – это машина, это не палата, это даже не амбулаторный кабинет, в нее на ходу летит пыль, брызги и прочие приятные бонусы родных дорог, в нее заходят в уличной обуви, хватаются за все, что там лежит, грязными руками (ибо любые руки, не обработанные дезсредствами, в эпидемическом смысле – грязны), там периодически льется кровь, опорожняются желудки и кишечники, да и иные полые органы – тоже; взятые для сопровождения родственники, как один, стараются устроить обувь на лафет носилок, и об него же очистить указанную обувь от уличной грязи; да и не все подбираемые бомжи и люмпены, из профессионально пьющих, знают, что харкать на стены и гадить под себя – это плохо и негигиенично. Попросту говоря, если ты там  что-то такое, способное явиться возбудителем инфекции, хочешь найти – найдешь, со стопроцентной гарантией. Дальше – измаранные о поверхности тампоны торжественно погружаются в пробирки, что стоят рядком на пластмассовом штативе в ящике инспектирующих, и эпидемиолог величаво удаляется писать отчет. Хороший, грамотный, со ссылками на СанПиН и прочие регламентирующие документы, подробный, с детальным перечислением всех риккетсий, клебсиелл, клостридий, шигелл, стафилококков, гонококков и прочих кокков, которые были выявлены при осмотре машин выездных бригад (список номеров бригад, список фамилий допустивших сие врачей и фельдшеров), размашистая рекомендация лишить надбавок стимулирующего характера всех упомянутых за столь вопиющее нарушение санэпидрежима… короткая вклейка, с рекомендацией наградить (фамилии станционных малых начальников, участвовавших в своевременной ликвидации этого самого вопиющего – четко, разборчиво) перечисленных лиц за вовремя проявленную бдительность. Дальше главный врач, который все это видел не раз и не десять даже, джентльменским жестом к указанному списку вручную добавляет фамилию эпидемиолога. Ну, и все, собственно. Выездные, те, что лечат людей, тихо матерятся, очень тихо, про себя, не решаясь делать это вслух, пытаясь сообразить, как объяснить ребенку, почему подарок на этот Новый Год отличается от обещанного, или отсутствует вообще – а начальники, те, что людей не лечат, уходят на полумесячное зимнее алкогольное застолье с солидными отпускными, сдобренными премией, выдранной у персонала. 
Шакальё, ага. Я вот слышал, что где-то, в другой географии, начальство со своими сотрудниками так по-проститутски не поступает.
Хотя, может, так эпидемиолог нам мстит за столь неподходящее должности отчество «Акакиевич»? Так-то, в разговорах, требует, чтобы по батюшке Аркадьевичем называли.
Видимо, дразнили в свое время Витьку-«пидимиолуха» отчеством…. 
Я открыл окошко переборки:
- Максим Олегович, на станции проверка. 
Игнатович, не поворачиваясь, кивнул, ухитрившись даже затылком изобразить, что я ему сообщил информацию недельной давности, о которой он был давно в курсе.
- Валера? 
- Понял, понял.
Наша машина, именно в эпидемическом смысле, крайне нечиста – пациент постарался. Добрые люди вызвали, в общественное место, с шикарнейшим поводом «мужчина, без сознания, не контролирует мочеиспускание». Нет, без юмора совершенно говорю. Я, выдергивая карточку из рук Тани, даже не улыбнулся. После «ушиб задницы», «мастурбирует неделю, звонят тревожно», «плохой аппетит с утра», «плачет после фильма», «нет стула три часа», «боится секса, настаивает на вызове врача» - смеяться? Да боже упаси…  
Маленький рыночек на улице Гранатовой, пьяное тело, с расквашенной физиономией, в мокрых от неконтролируемого того, на что вызвали, испускаемого, портках. Вопли сопереживающих: «Человеку плохо, СУКИ, ДЕЛАЙТЕ УЖЕ ЧТО-НИБУДЬ!!». Вопли, разумеется, отдаленные – все сопереживающие хорошо, дорого и чисто одеты, лично кто-то из них не рвался подобрать елозящего в луже, пополам состоящей из дождевой воды и собственной мочи, дабы поучаствовать в спасении. Или рвался, но очень хорошо это скрывал – по крайней мере, перчатки я натягивал в гордом одиночестве, в нем же подбирал брыкающегося индивида, фыркающего в лицо мокрым и перегарным дыхом, тянущего долгое «НАААААААХХХХХБЛЯЯЯЯ», падающего, пытающегося меня лягнуть в живот. Ей-Божечки, завидую полиционерам – заломали упырю ручки назад, пихнули в нутро «бобика», два-три, может - чуть более, раз врезали по чувствительным местам, стимулировали к социальному поведению, дознались, кто таков и откуда, отвезли в отдел на Пушкина-29, заперли в камеру, влупили штраф. И ни один из ратующих за права человека не влезет эти самые права у этого самого человека отстаивать – грубо, мол, бесчеловечно, мол, неправильно, мол. 
Но то – полиция. А бригада «Скорой», приехавшая на то же самое, обязана, по сути, и сделать то же самое, но, по мнению социума – с глубокой любовью и максимальной гуманностью к пьяной скотине, опорожняющей свой мочевой пузырь прямо посреди улицы на радость проходящим мимо детям (школа – в двух десятках шагов, детский сад – еще тремя десятками дальше). 
Я попытался. Вы когда-нибудь поднимали мокрое, пьяное, здоровенное тело из лужи, в которую оно плюхнулось после ударной дозы этанола, и нашло ее, лужу, комфортной средой для отдыха? От первого удара локтем я успел уклониться, пинок в колено пропустил, а когда в лицо полетел кулак – осатанел, отбил, перехватил и выкрутил. Лежащий тут же заверещал, толпа – загомонила, делясь впечатлениями по поводу нелюдей от медицины, что над людьми издеваются, и на органы продают. Держа его руку на опасном для плечевого сустава изломе, я ухитрился его поднять на ноги – ненадолго, ноги персонажа не держали, он снова рухнул, на сей раз - теряя сознание.
Надо ли говорить, что доктор мой самоустранился, углубившись в написание карты? Верно, негоже барину в навозе ковыряться, холопы для этого есть.  
- Уважаемые, можете помочь? Его в машину надо бы…
 «Уважаемые», как один, посмотрели на меня, как на опасного идиота, и, на всякий случай, удвоили дистанцию, мало ли – кинусь  еще. 
Спасибо Валере, он у меня был. Вышел, выругался, помог загрузить. В машине, сдернув постельные бебихи с носилок, я уселся в их изголовье, придавливая бедром плечо лежащего, нашел вену и влил туда «коктейль Будильник» - глюкозу с кордиамином. Почти безотказное средство для таких вот. 
- Моешь, Тём, - пробормотал Валера, сдавливающий ноги лежащего. – До блеска. Или удавлю! Он же сейчас…
- Пппппп... пппп… ппп… - завозился лежащий. – ПпппППППЧХААААА! 
Вязкая слизь, связанная сгустками, плеснула на стену машины – голову я ему вовремя повернул вбок. 
- ПЧХААААА!!! ПП… ПЧХАААА!!!
Сорок восемь «чихов» подряд – считали. Очухался. Снова заматерился, снова полез драться. Снова был уложен на носилки выкрученной рукой. 
Дальше – куда? В вытрезвитель бы – да вот беда, закрыли их, какой-то умный товарищ от власти принял волевое решение, что нехорошо это, пьяных буянов в чувство приводить методами, им привычными. Значит, третья наша многострадальная больница, некстати открытое в новом корпусе отделение токсикологии. 
Скандалиста сдали, получили взамен дозу ненависти от персонала приемного отделения, отдышались, я даже успел сбрызнуть носилки «самаровкой» и растереть по ним грязь. И тут – на станцию. Где сейчас эпидемиолог и его подтанцовка из контролирующей организации будет вдумчиво изучать каждый миллиметр поверхности салона, ибо от этого зависит их премия и мой штраф. А не ехать – нельзя, сами же отзвонились, ч-черт рогатый. 
Одна надежда – дадут вызов. Отстояться – не вариант, машины аккурат оснастили навигаторами системы GPS, отслеживающими их местоположение. 
- Валер, а можешь поломаться? 
- Не могу, - буркнул водитель. – Нам аккурат позавчера с утра, как эти хреновины смонтировали,  расклад дали – каждому поломавшемуся, что не сможет это потом документально оправдать, режут зарплату. Извини. 
Извиняю его, куда деваться. Тут уж каждый за свой зад дрожит, без вариантов. 
Улицы мелькают. Дагомысская, Конституции, Гагарина, Чайковского…. 
Я сжал телефон – может, придет долгожданное «Свалили, заезжайте!»? 
Улица Леонова – двойной почетный караул толстолистных магнолий по краям, дома пятидесятых годов, латаный асфальт, башенки и барельефы «сталинских» домов, мелькнувших в свое время в фильме «Бриллиантовая рука»… черная пирамида гималайского кедра справа, посаженного первым советским космонавтом, и белый памятник с его же бюстом, остановка у малосемейки, другая – напротив, сзади которой бывшее здание аэровокзала, позже – здание станции «Скорой помощи», до той поры, пока моя служба не переселилась за забор, в более благоустроенное, четырехэтажное, специально под ее нужды построенное. Защелкал «поворотник», мы вывернули во двор, минуя два кипариса, который, как часовые, окаймляли въезд на территорию подстанции. 
По двору текли лужи. Оно и понятно – пока до них не дошла очередь, персонал торопливо обливал машины изнутри литрами «самаровки», остервенело растирая ее по всем возможным поверхностям, не жалея и не экономя. Жалкая попытка спастись, если учесть, что эпидемиолог просто не может оставить заинтересованных лиц без новогодней премии. Хоть искупай ты свою машину в растворе, ершиком ее всю вычисти, оближи от ступиц колес до крыши – все равно «при посеве на питательную среду был выявлен рост колоний следующих патогенных микроорганизмов…». Валера коротко зыркнул на меня исподлобья, коротко и виновато. Я не отреагировал. Да понял, понял. В выборе между целостью двух задниц все равно выберешь свою. 
Тяжело вздохнув, я открыл дверь, выбираясь. Посмотрел – парочка, потрошившая машину двадцать восьмой бригады, аккурат заканчивала. Эпидемиолог что-то говорил, миледи из контролирующей организации согласно кивала, фельдшер Дима Вилемов, угрюмо застывший поодаль, горел небритыми щеками и играл желваками, слыша каждое слово. Видимо, мысленно прощался с зарплатными процентами, выстраивая многоступенчатые конструкции проклятий тем, кто на эти проценты будет нажираться следующую неделю. У Димки две дочки от двух бывших жен… хотя, конечно, кого это колышет, кроме бывших жен.
Было холодно – декабрь заканчивался, и зима, хоть и с опозданием, вступала в свои права. Ярко-голубое небо, подернутое перьями редких облачков – и вялый солнечный свет, льющийся откуда-то справа, а не сверху, как обычно, уже в обед создающий ощущение вечера. Голые ветки тополей, очищенные ветрами от остатков листвы, выглядели жалко на фоне разлапистой зелени пихт и кипарисов. Лужицы, из тех, что оставались от позавчерашнего дождя, поблескивали слюдой тонкой наледи. Ежась, я оставался у машины, покорно ожидая – все равно ж дернут обратно, если уйду. 
- А эта бригада? 
- Эта бригада только что приехала с вызова, - холодно произнес Игнатович, глядя куда-то поверх «дульки», скрученной на голове проверяющей. – Салон загрязнен, нужна обработка и экспозиция – пациент был с педикулезом. 
Парочка приостановилась. Отчетливо запахло взаимной неприязнью.
- Понимаем, Максим Олегович, - произнес эпидемиолог. Я почти слышал, как в морозном воздухе скрестились и заскрежетали, рассыпая искры, два врачебных «эго». – И учтем. Но в укладки ваш пациент, я так понимаю, головой не залезал, их мы и … 
- Вы собираетесь проводить процедуру противоэпидемического контроля в салоне машины, где только что находился педикулезный больной? – глаза Игнатовича за очками превратились в две узкие щелочки, горящие ядовитым пламенем. – Без средств защиты волосистой части головы? Я вас правильно понял? 
Эпидемиолог по-петушиному вздернул плечи, начиная злиться. Еще бы – ему, на его же поле боя, кто-то пытался навязать правила. Тем более, что он, в отличие от моего доктора, в этой ситуации находился без колпака. 
- Мы…
- И зная, что при оказании помощи такому пациенту укладки имеют свойство открываться, вы сейчас готовы выносить заключение? – врач по-прежнему смотрел куда-то поверх оппонента. – У нас в машине только что был необследованный, с неясным эпиданамнезом, находящийся в состоянии возбуждения, пациент, подобранный на улице, с кровотечением, деградант, с педикулезом, грязный, и в алкогольном опьянении. Вы сейчас серьезно говорите о взятии смывов, или это какой-то такой юмор к праздникам? 
- Можно укладки вынести на улицу!
- Артемий, сообщите, пожалуйста, что мы вернулись на станцию, - четко рассчитанный посыл презрения шарахнул шрапнелью по проверяющим – врач величаво повернулся ко мне, демонстрируя покрасневшему от гнева эпидемиологу широкую спину в белом халате.
Я кивнул, борясь с желанием козырнуть, устремился к крыльцу.
Пауза сделала свое дело – противник смешал ряды, затоптался, захлебнулся эмоциями, теряя инициативу. Контратака последовала незамедлительно. 
- Вынести укладки на улицу, говорите? – услышал я за спиной – голос Игнатовича поднялся на одну октаву, в нем звонко отозвались первые грозовые нотки надвигающейся бури. – На улицу? На улицу, где возможна контаминация возбудителями инфекционных заболеваний, я вас правильно понял? 
Ступени, лавочка, рыжий хвост Подлизы, коридор, окошко диспетчерской. 
- Ларик, девятнадцатая на станции, зашли нас подальше! – отбарабанил я одним духом.
- Ага, пакуй носочки, - фыркнула диспетчер, поднимаясь и забрасывая номерок с цифрой «19» в самый верх столбика из оргстекла, определяющего, кто поедет на вызов следующим. – Как по заказу – тишина. Ночью все проснуться, тогда и поездите. 
- Стерва ты, Тишкина.
- Других не завезли, - хмыкнула Лариса. – Топай отдыхай, пока дают. 
Пока я поднимался по лестнице на второй этаж станции, где находятся комнаты отдыха бригад, душу терзал извивающийся червь тревоги, грызущий ее острыми зубами сомнения и страха. Кто кого, а? Бывший главный врач санатория – или бывший военный врач неведомой мне дивизии? Самое время болеть, размахивая флажком с надписью золотом «Игнатович», при всей моей личной антипатии  - если учесть, что моя зарплата сейчас зависит именно от вышеуказанного. 
Кому-то покажется странным, что я сейчас переживаю не за больного, не за качество оказанной помощи, прогноз и варианты реконвалесценции нашего буйного «педикулезного» с Гранатовой?  Не горжусь, что обработал, протрезвил, довез, усмирил и сдал персоналу больницы? Да, забыл предупредить – все именно так. В нашей работе медик обычно переживает не за то, что помог. Он обычно переживает, чтобы за помощь, даже правильную и своевременную, его не отодрали во всех позах. 
Грубо? Да нет. 
Грубо – это когда дерут во всех позах благодарные родственники, друзья, товарищи по работе, и сам пациент. Первый раз – даже плачешь. Потом – обрастаешь защитной скорлупой. Как я сейчас, например.
- Громыч, ну чего? 
Лешка Вересаев пробрался по балкону, нырнул в окно. Ему-то что, бригада реанимации, по негласному факту – личная бригада главного врача, ее никто не тронет. 
- Попал? 
Я позволил себе снисходительную ухмылку. 
- Кто еще попал – вопрос. 
Лешка щелкнул зажигалкой, пустил дым в комнату. 
- Думаешь, твой мега-Игнатович перебодает Смирнова и всех, кто бабла ждет? – кивок наверх, с намеком на начальство. 
- Думаю – перебодает, - я сел на кушетку, вытянул ноги. – А ты сомневаешься? 
- Я-то? – Лешка подергал бровями, изображая задумчивость. – Бывший главнюк против главнюка текущего? Даже не знаю… Весовые категории равные, однако…
Дверь распахнулась. 
- Артемий, почему посторонний в комнате бригады? – полоснул лезвием слегка задыхающийся от подъема голос Игнатовича. 
Лешка поперхнулся дымом, пряча сигарету за спину.  
- Я вас спрашиваю, - в голосе врача отчетливо ревела не до конца израсходованная боевая ярость, - почему посторонний?! Почему курит?! 
Вересаев исчез из оконного проема, оставив лишь струйку дыма, путающуюся в виноградных лозах, заплетающих балкон. Кажется, даже помахал рукой, разгоняя клубы – словно подросток, первый раз закуривший, и застигнутый за этим делом родителем с карающим ремнем наперевес.
Скотина…
- Артемий, я вам задал вопрос. И хотел бы услышать на него ответ! Глупое лицо – это не ответ, намекну.
«Г-гадина», - мысленно цедил я. 
- Вам, взрослому человеку, надо напоминать о том, что курить в комнатах отдыха строжайше запрещено? 
«Я, что ли, курил?».
- Мне рапорт написать? 
Зажмурив глаза, я вдохнул и выдохнул, подергал диафрагмой – говорят, помогает очень, когда желание убить одолевает. 
- Максим Олегович, кофе будете? 
На миг – пауза. Пауза а-ля Игнатович, сбивающая с ног и с аргументов. 
- Я сварю, а вы пока пишите свой рапорт. Бумага в столе, ручка у вас в кармане. 
Встав, я повернулся спиной, доставая пакет с мелкомолотым кофе, баночку с сахаром и пластмассовую кофеварку. Опрокинул над ней бутылку с водой, размешивая темно-коричневый порошок. Бросил две ложки сахара. Воткнул в розетку, услышал ожидаемое гудение. 
А звука открываемого ящика стола, где лежат листы бумаги – не услышал. 
Что за человек, а? 

Сквозь смены – россыпью. 

- ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, ПИШИТЕ ВЫЗОВ! АБРИКОСОВАЯ, ТРИДЦАТЬ ТРИ, КВАРТИРА…
Торопливо вожу ручкой по выдернутой из пачки пустой пока карте вызова. 
- … ТРАВМА ГОЛОВЫ, КОД ДОМОФОНА…
Моргая «мигалками», вкатываемся в просвет длинного ущелья между домами на Абрикосовой – стоящими рядком стенами из бетона, вяло заросшими деревьями, и густо заставленными машинами. Валера шипит что-то сквозь зубы, маневрируя в опасной близости от бамперов и капотов иномарок налогоплательщиков. Тех самых, у которых не хватает денег на аптечный анальгин, но хватает совести на вызов линейной бригады, дабы его привезла.
Восьмой этаж. Длинный коридор, сводчатый, словно кишечник, дивертикулами ряд однотипных, выпирающих проемами, дверей, толстая вена мусоропровода в конце его, фистулой - зев распахнутого окна. Холодная струя несется по коридору. Зато не тянет по квартирам тем, что в этот мусоропровод скидывают, понятно. Оригинальное решение. Не зря ассоциация с кишечником возникла.
Дверь открывается, на пороге женщина – лицо собрано в маску из ранних морщин, в глазах застыла хроническая горечь  и покорность судьбе. 
- Вызывали? 
Чары Игнатовича на сей раз не действуют – она лишь коротко машет рукой куда-то в сторону санузла, поворачивается спиной и уходит на кухню. 
Оттеснив врача, открываю дверь в ванную, первым вхожу. Всякое бывает. Откроешь так вот дверь наивно – а оттуда бультерьер, заскучавший по добыче, на тебя. Или сынок с эфедроновой ломкой и топором. Или труп в ванне киснет уже три дня как. 
- Сш… ш… шш-шлыш… - раздалось пьяное. 
Кафельный пол щедро залит кровью, хозяин квартиры, обросший длинными патлами волос, усеянный по живому телу бесчисленными татуировками рун, свастик и прочих коловратов, удерживаясь левой рукой за край раковины и опасно шатаясь, правой, пялясь в зеркало, настойчиво водит по лицу. В зеркале отразилось – в пальцах зажато лезвие от безопасной бритвы, им он пытается раскромсать свежий кровоподтек под глазом. Пытается, кажется, не первый раз, натекло прилично, а разрезы выстроились в небольшой частокол. 
- Ты чего творишь, дегенерат?!
- Дохх… тор… не пиз… - пациент громко икнул, поворачиваясь. – Эт… ты… ты эт…
- Мужчина, вы полностью отдаете себе отчет в том, что делаете? – раздался сзади голос врача.
- Братух… ты давай мне… - больной даже головой помотал, сгоняя мысли и глаза в одну кучку. Несколько капель крови по косой дуге полетели в нашу сторону, заставив нас синхронно шагнуть назад. – Кровь там… выпустить можешь, не? Я пой… ду, отвечаю, рыло им… - его качнуло. Потом качнуло повторно – с падением на пол. 
Я торопливо рванул из кармана перчатки. 
Кое-как, волоком, дотащили бойца до машины. Сзади бледной сгорбленной тенью шла жена, вполголоса, нехотя, глядя в сторону, отвечавшая на вопросы Игнатовича. Пьет две недели, ибо уволили. Пил и сегодня, не хватило, выбил из благоверной последние деньги, пошел в ларек за добавкой. Нарвался на кого-то, не сошелся в вопросах правильности поведения, выхватил по физиономии, вернулся домой без денег, со зреющей гематомой под глазом, этот самый глаз почти закрывающей. Как истинный викинг и сын Сварога, решил выпустить кровь из гематомы, вернуть бинокулярность зрению, и вернуться к ларьку за сатисфакцией. Нет, полиса нет. 
- Братан! – пахнуло в меня сложной смесью разных стадий переработки этанола организмом. – Ты вот скаж… жи… 
- Скажу, скажу, лезь в машину! – я, не подумав, попытался его подтолкнуть. Зря. Воин Света ожидаемо уперся, я ожидаемо напрягся. 
- Ты чё-о?!
- Я вызов полиции отменяю? – Игнатович как-то ненавязчиво возник справа. – Уже едут, они нам нужны? 
Воин тут же стих, отпуская мой воротник. 
- Ментов, с-сук… ненавиж… жу… 
Покорно полез в салон, запнулся, ткнулся носом в изголовье носилок, в металлическую раму, ломая его к чертовой матери. 

Начало шестого утра, лупит дождь. Погода – угрюмое пасмурное утро, мокрое, холодное, отвратное. Спускаемся с Высокогорной. Игнатович дремлет, уткнувшись в воротник куртки. И я пытаюсь последовать его примеру, но не могу, рваный сон по двадцать минут за ночь – это не отдых, это пытка. Спросите китайцев, насколько эффективная – это они ее придумали. 
А наши пациенты идею подхватили, развили и усовершенствовали. 
Если честно, ждал, что после шести вызовов подряд вернут на станцию, всю ночь, не вынимая, с вызова на вызов, без заезда... Ан нет, получите – улица Чехова, девятый этаж, бабуля с фамилией Михеева шестидесяти с хвостиком лет и «плохо с сердцем». 
«Плохо с сердцем», - тупо стучится в моей голове. «И без сердца плохо. И без мозгов плохо. Без сна плохо. Вообще, сволочь, все плохо, когда у тебя уперли даже последний час подремать перед сдачей смены». 
Выбираемся под струи и холод, тщетно пытаясь закрыться капюшонами – ветер, хохоча, задирал эти капюшоны назад, швыряя морось и размазывая ее по лицу. 
Узкий лифт, старенький, обшитый шпоном, с насквозь сожженными огоньками зажигалок кнопками (кроме некоторых, металлических), остро пахнущий мочой из углов, издающий зловещее «гдум-гдум» на подъеме. Длинный балкон, открытый всем ветрам, и вход в коридорчик с квартирами, перегороженный надежной стальной решеткой, запертой на кодовый замок. Слева, на стену, выведены пуговки звонков с нарисованными номерами квартир. 
Встречать? Зачем? 
Жму – от души, изо всех сил, надеясь, что поднявшийся звон выбьет серу из ушей вызывающих. Коротко смотрю назад – по угрюмому небу клубятся сивые тучи, опорожняющиеся на район струями дождя, то налетающими, то отступающими. И холод, холод, будь он неладен, забирающийся под одежду отовсюду, находящий любую лазейку, и тут же бросающий в нее длинные фаланги ледяных пальцев. 
Вдали, во тьме коридора, распахивается дверь, возникает фигура. Шаркающе-неторопливо добирается до решетки.
- Кто? 
- «Скорая помощь», открывайте!
- Документы покажьте!
- Что показать? 
- Документы покажьте! Или не пущу! 
Сзади звучно зарокотал гром. В такт ему у меня в горле что-то звонко щелкает. 
- Бабуля, хватит херней страдать! Вы «Скорую» вызывали? У вас плохо с сердцем? 
- Сейчас на горячую линию позвоню! – тут же радует эрудицией старушенция, вскидываясь. – Кто такую сволочь ко мне присылает, а?! Совсем оскотинели! 
Игнатович шагнул вперед:
- Женщина, послушайте…
- Завтра же с работы повылетаете! – беснуется за решеткой вызывающая. – Хамло приехало! 
Ор хороший такой, звонкий – видимо, бабушка, несмотря на больное в шесть утра сердце, горло драть привыкла, и не стесняется этой привычкой похвастаться. 
- Послушайте…
- Уже звоню! – долетело из конца коридора. Забыв про необходимость шаркать ногами, вызывающая исчезла за дверью с завидной резвостью. – Завтра же! Завтра повылетаете!
Оглушительно хлопнула дверь. 
- Громов, вы думаете головой, или тем, что ее заменяет? – куда там уличному холоду до интонации Игнатовича. 
Я заскрежетал зубами. 
- Да эта старая сволочь…
- Я ЗАПРЕЩАЮ! – рявкнул врач. – СЛЫШИТЕ?! ЗАПРЕЩАЮ! 
Выл зимний ветер, швыряющий в нас облака брызг. 
- Утром вы в рапорте! Брысь в машину! 
Против воли я, словно на автомате, поставил со стуком оранжевый ящик на пол подъезда, развернул плечи, сжал кулаки, шагнул вперед. 
- Повтори. Что я должен сделать в машину? 
По лицу Игнатовича, не выспавшемуся и злому, разлилась отравленная улыбка. 
- Собрались драться, Артемий? А валяйте. У нас осталась скандальная больная с жизнеугрожающим поводом и неоказанием помощи, самое время на врача руку поднять. Ну? 
Молча, рывком, я сгреб укладку с пола, круто повернулся и зашагал к лифту. 
Тварь. 
Сволочь. 
Гнида.
В горле комом стояла горечь.
Мразь, чтоб тебя…


Морозь бриза на морском берегу, остывающем после только что закатившегося солнца. И другая морозь  – та самая, что предвещает неприятности. 
Позади осталась мокрая и скользкая грунтовая тропка, петлями спускающаяся с улицы Пальмовой, подсвеченной моргающими фонарями через один, к морскому берегу через небольшой лиственно-ольховый лесок. Когда-то тут был роскошный район, любимый местными – дикий пляж, минимум цивилизации, максимум уединения, особенно, если хочется посидеть у костра, любуясь на тонущее в волнах солнце, перебирая струны гитары, обнимая свободной рукой талию второй половины, или претендентки на нее, с надеждой поглядывая на треугольник расставленной заранее палатки. То было давно, ныне – берег пришел в запустение, завален мусором – естественным, выбрасываемым прибоем, и тем, что приносит на него эта самая цивилизация, с прибоем или в пакетах с собой. 
Костер, однако, имеется. И четверо возле него. Точнее, трое. 
Четвертый скорчился на гальке, поджав колени и руки, приняв ту самую позу, в которой девять месяцев его вынашивала мать. 
Нас встретили у самого конца тропы, схватив за локти и пихнув в сторону гремящего прибоя. 
- Живо, бля, уроды! Живо, говорю! Чтоб спаси, твари, или я вас..!
Не отвечая, мы затопали к мерцающим огонькам угасающего костровища. 
Понятно. 
Бросающаяся в глаза худоба, обнаженный локтевой сгиб в луче фонарика, вялая струйка кажущейся черной крови, стекающая куда-то на камни, синее лицо, сгустки пены у каймы губ. 
Игнатович опускается, проверяет наличие пульса – на запястье и шее, проверяет чисто формально, надавливает на глазное яблоко, качает головой в колпаке. По виду и положению тела понятно, что мы опоздали, как минимум, на час – пока коллеги умершего по шприцу и кайфу пришли в себя, осознали ситуацию, вспомнили номер, по которому нас надо вызвать…
- Ну что?! – визгливо, истерично, с толчком мне в плечо. 
Я не отреагировал, обводя глазами его товарищей. Они не вопят и не кидаются на нас. А это плохо. Значит – уже сообразили, что произошло, приняли решение, что им терять нечего, и один труп – или три, им уже без разницы… Оба стоят чуть поодаль, у обоих – руки в карманах, что в этих карманах… вот ведь шарада, да, фельдшер Громов? 
- Труп, - спокойно произносит Игнатович. – Передоз. 
Скандалящий тут же взвился.
- ТЫ, ПАДЛА, СОВСЕМ СТРАХ ПОТЕРЯЛ?! ЛЕЧИ ДАВАЙ!
- Не верещи, - так же спокойно произнес врач. 
Я подобрался, наблюдая краем глаза, стараясь не поворачивать головы, как из карманов выныривают ножи. 
- Ты-то тут причем? Не ты его колол. 
Глубоко дыша, я пытался сообразить, куда броситься, когда в нашу сторону полетит отточенная сталь. 
- Твой друг сам пришел на пляж, перебрал с дозой и умер. Ты тут ни в чем не виноват. И вы все – тоже. Пришли и увидели. Вызвали нас. Мы приехали. 
Все это – короткими, вескими, и спокойными фразами. 
- Вы нам помогали. Но, так бог распорядился, не спасли. 
Ревел прибой, небо меняло оттенок с темно-синего на чернильно-черный.
- Вы все чисты. Чего ты горло дерешь? 
Долгое молчание.
- Не в-врешь, в-врач? – заикаясь, произнес скандальный. 
- Вы бы лучше валили отсюда, по-тихому, - проникновенно произнес Игнатович. – Мы не полиция, вас задерживать не обязаны. И видеть вас – тоже. Ну?
Торопливо заскрипела галька под тремя парами ног. 
Я уселся на бревнышко, одно из четырех, окаймлявших костровище, вытягивая ноги с дрожащими коленями. 
- Фуууууууутыннннах….
Наступила ночь, сквозь легкие тучки пробивается серп нарождающейся луны. Через пару недель будет полнолуние – которое я уже всерьез приготовился не увидеть. По взопревшей, покрытой «гусиной кожей», спине что-то струилось, кажется – пот. Слабо вам вспотеть спиной зимней ночью на холодном пляже, а, работники магазина по продаже кухонных комбайнов? Те, что громко скандируют про то, что все профессии равны? 
Игнатович присел рядом, засопел, прижал щекой фонарик, чтобы луч падал строго вниз, положил планшетку с картой вызова на колено. 
- Коллега, вызовите полицию. И опишите все этих персонажей максимально подробно. 
Я окинул взглядом пляж, скорчившееся застывшее тело с раззявленными губами, закатившимися зрачками, буруны темной воды, три удаляющиеся хромающим неверным бегом фигуры юных наркоманов, едва не выпустивших нам кишки пару очень долгих минут назад. 
Оглядел и Игнатовича. Спокоен, как памятник вождю мировой революции - ни малейшей эмоции на лице, сплошное сосредоточение на оформлении медицинской документации, словно в кабинете сидит. 
Достал телефон. Руки тряслись. Даже набрать простенькое «02» - проблемой оказалось, не попадаю в кнопки...
Вызову. Будьте спокойны, Максим Олегович. И опишу. 
В деталях.


Распахнутая зевом дверь, оттуда – крики, звон стекла, тяжелый, многоступенчатый мат. 
Останавливаемся на пороге. 
- «Скорая»?! – выдохом спросила молодая девушка, практически – девочка, наряженная лишь в майку, едва прикрывающую бедра, задирающуюся при каждом шаге. – Пап, приехали… не кричи! 
Мат загрохотал, вопреки просьбе, с утроенной силой, приобретая вектор и тематическую окраску. 
Узкая квартира, не квартира – халупа самая натуральная, удушливый запах клопов, сырости, плесени и давно нестиранных носков, обои лохмотьями, пол пружинит гнилой древесиной половиц под ногами. Коридорчик, выходящий на кухню, освещенную лампочкой, одиноко, словно висельник, болтающейся на черном, замотанным в прокопченную паутину, проводе. Стол, заставленный немытой посудой… не сегодняшней и не вчерашней даже; в свете  лампы поблескивают спинки тараканов, деловито снующих по остаткам еды на сваленных в кучу тарелках, пробегающих по руке и волосам сидящей за столом… кажется, женщины. По крайней мере, запахнутая в халат с давно стертым рисунком, тощая фигура, налегшая всем телом на стол и что-то невнятно мычащая, мужскую не напоминала точно. Мать? 
Девочка скользнула взглядом по сидящей, равнодушно, словно по мебели, открыла дверь справа, ведущую в комнату. 
- Пап… пап? Приехала «Скорая». 
На большой, трехспальной, кажется, кровати (такую раньше, в шутку, называли «Ленин с нами»), в комканом нестиранном, несущим ядреным многодневным потом, постельном белье ворочался отец семейства – тоже, разумеется, пьяный в дымину, худой, жилистый, с глазами навыкате. 
- Хххх-хера… с-с-ссссуки...! 
Одежды на нем не было. Вообще. Я коротко стрельнул глазами – девочка смотрела на все это абсолютно спокойно, видимо, видела не первый, и даже не сотый раз. 
Господи, сидящий там где-то в верхней тундре и насаждающий мораль и справедливость, ты куда смотришь, а?! 
- Что с вами случилось? – голос Игнатовича, слегка севший. Тоже – не ожидал. 
- Хххххера случилось?! – прошипело в ответ, плюнув пенистой слюной. В нас. Я не успел заслониться, плевок пришелся прямо в лицо. 
Я промолчал, вытираясь. Есть у нас такой врач Игнатович, рапорты писать любит на говорливых фельдшеров. Пусть сам общается.
- Вы нас вызвали, верно? Жалобы на здоровье есть? 
- Ты, п-падла, чо, не вт…ыкаешь, н-на? 
- Видимо, нет.
Лежащий забил ногами, пытаясь достать черными от грязи пятками врача. Тот сделал шаг назад, сильно пихнув меня спиной и отдавив ногу.
- Папа, папа, ну успокойся! – девочка скользнула между нами, забралась на кровать, попыталась обнять беснующегося люмпена. Майка задралась, обнажив попку, обтянутую трусиками в горошек. Одна из рук, размахивающая в нашу сторону, сгребла то, что не было обтянуто трусиками, сильно сжала, полезла пальцами с грязными ногтями под ткань. 
Да твою же ж мать!!
Я шагнул вперед, обхватил девочку за талию, сильно рванул назад. 
- ЧЕГО ТВОРИШЬ, ПАДЛА?! – взвился крик. – ТЫ… МОЮ ДОЧЬ…!!
- Хлебало заткни! – не выдержав, заорал я в ответ. Перед глазами плясали красные круги. 
Пациент попытался вскочить. Я, оскалившись, отпихнув девчонку в сторону коридора, слегка согнул колени, отвел правое плечо, готовясь заехать от души в это пропитое отечное рыло. 
- Громов! 
Тяжело дыша, я обвел ненавидящим взглядом всех присутствующих. 
- Выйдите! 
- Да легко! – я пихнул девчушку в сторону прихожей, хлопнул дверью. 
Какое-то время молчал, успокаиваясь, дергая диафрагмой. На кухне что-то мычала пьяная женщина, елозя щекой по предплечью, сплевывая на пол тугие сгустки, размазывающиеся по отвисшей щеке.
Девочка смотрела на меня, молча, безучастно. 
- Тебя как зовут? 
- Марина. 
- А лет?
Девочка замялась, одергивая маечку, обтягивающую намечающиеся грудки. 
- Ну… тринадцать, кажется…
Кажется! Ч-черт! 
- Это мама? 
- Там? А… да, мама.
Я сжал челюсти. Девочка красивая, видно же – вырастет, будет модельной внешности. Если эта гадючье логово ей даст вырасти вообще. 
- С папой твоим что? 
- Болеет, - с готовностью ответила она. – Отсидел, туберкулез у него, открытая форма. Сегодня в груди заболело, кашлял сильно. Хотел, чтобы вас вызвала. Поплакал даже. Вы его вылечите?
Голубые глаза, наивное детское личико, в нем – искренняя любовь к тому человекоподобному существу, что валяется на вонючих от многодневного пота простынях. 
- А… - я осекся. Не мое это дело, есть у нас управление по социальной защите населения, в конце концов. Оно пусть и спрашивает с таких вот отцов, тискающих за задницы своих почти что половозрелых дочерей. 
- Коллега, зайдите, - дверь открылась, Игнатович показался в просвете, смотря в сторону. 
Я зашел, куда б я делся. 
Пациент снова возлежал на кровати, разбросав руки-ноги в стороны, громко, с присвистом, дыша. 
- Кардиограмму, пожалуйста. 
- Ему? – кажется, говорил не я. У меня не бывает такого, визгливо-рычащего голоса, я точно знаю. 
- Кардиограмму, пожалуйста, - повторил врач, скривившись, выдавая гримасу уставшего гуру, вынужденного втолковывать недоумку очередную азбучную истину. – Дважды. 
Туберкулез. Открытая форма. 
Только теперь я увидел банку у кровати, заполненную больше чем наполовину чем-то, напоминающим видом и консистенцией томатный сок. 
Почувствовал жжение на тех местах щек, куда попала слюна этого ублюдка. Слюна, которая наверняка содержит бодрую компанию палочек Коха. 
- Я т-тебя грохну… шелупонь… - пообещал мне лежащий, когда я склонился над ним. – От… (он икнул, кашлянул, дернулся)… вечаю, бля… 
Нет у пациента ни национальности, ни вероисповедания, ни социального статуса. Есть лишь страдание, которое мы обязаны ликвидировать. Кто бы ни был страдающий. 
Так говорил Гиппократ. Жаль, его сейчас со мной рядом нет. Может – пересмотрел бы свое высказывание? 
Сжав зубы до боли в деснах, я дернул молнию на чехле кардиографа. 

  
Солнце садилось. Смена закончилась. 
Я тяжело выпрыгнул из машины, потянулся, с наслаждением хрустнув суставами. 
- Артем, я помою.
Посторонившись, я пропустил Веника, нагруженного бутылками с «самаровкой». 
Пусть моет, сегодня не моя смена, Костенко выдернула на дневную «дэпэшку». Сдамся сейчас Ирке Ютиной, и свалю домой. Аж на целые сутки. 
Мимо пробежала Юлька Одинцова. 
- Тёма, позволишь обнять? 
- Позволю, - растерянно произнес я, пока девушка на короткий миг прижалась ко мне, обдав ароматом духов, шампуня и чего-то такого, слабо поддающегося описанию, но наводящего на мысли о долгой и счастливой семейной жизни с самой лучшей женой на свете. – А по поводу? 
- За кошкина, - шепнула девушка. – И за Веника. И вообще…
Она пропала, а я остался, провожая ее непонимающим взглядом. Нормально так, под конец нежданной смены, а? 
Помотал головой. 
Вообще, говоришь? 
Засунув руку в карман форменной куртки, я вытянул оттуда пару перчаток, натянул ее на руки, залез обратно в салон.
- Двигайся, Веня.
- Да, ну… чего вы? Я ж сам…
- Помолчи, а? – я выудил из ведра, пристегнутого к лавочке жгутом, ветошь, облил ее дезраствором, перелез через носилки, провел ладонью по шкафчикам. 
Веник промолчал, как просили, сопя, выглаживая лафет носилок. Где-то у него под ногами, урча, бродил Подлиза. 
- Ты мне вот чего скажи, Вениамин.
- А? 
- Игнатович – он тебе как? 
Бомж не ответил, сосредоточенно надраивая станину. Кот терся мордой о его плечо. 
- Веник, ты не глухой, мой вопрос слышал. Не заставляй меня его повторять. 
- А чего я? Врач как врач…
- Врач как врач, - повторил я, с садистским наслаждением смакуя каждый слог, проходясь тряпкой по стенке шкафчика. – Типа, такие у нас через одного, не стоит обсуждать, да? 
- Не мне обсуждать, - буркнул Веник, вылезая из под носилок, опрокидывая бутылку над ладонью  с ветошью. 
- Да почему не тебе? – я развернулся. – Вень, на меня посмотри, чего морду воротишь?! Этот же урод тебя ненавидит лютой ненавистью! За человека не считает! Будет вариант – сгноит заживо, сдаст ментам, под землю упрячет! Ему ж, кроме его сраных функциональных обязанностей, больше ничего не надо! Он меня с дерьмом каждую смену мешает – именно по этому поводу, Веня! 
Громов-младший упорно избегал моего взгляда. 
- Ну? 
Отвернувшись, он принялся тереть стену. 
- Ты для него – бомжара немытый! – злясь, продолжал я. – Не человек – гой, тварь грязная, несуществующая, понимаешь? Это главнюк, которого со службы вышвырнули, потому что хапал, как будто от этого судьба человечества зависит! Он же нас всех за людей не держит – ни тебя, ни меня, ни… 
- Он мне вчера селедочки принес, - глухо прозвучало в ответ. 
Я осекся.
- И три дня назад – булочек купил, и Подлизу – фарш в пакетике принес. И просил, если кто-то на вас будет что-то говорить – ему сразу рассказывать. 
- В каком смысле? 
- Ну… если ругать будут там, сплетни всякие… Все ему – и фамилии, кто говорит, и что говорят - тоже. Про вас же все равно говорят, вы ж не знаете… Ну, ругают, да, бывает. Он вон, уже двум пообещал, что проблем наделает, если будут еще.
- Ты… - голос меня подвел, съехал на какой-то петушиный сип. – Ты… серьезно? 
- Да, - все также, не  поворачиваясь, ответил Веник. – Денег мне дал вот… сказал, надо анализы сдать, кашель, говорил, какой-то не такой… сказал, к кому подойти. Адрес даже дал…
Моя рука, сама собой, без команды, выводила на столике разводы дезраствором. 
- Он это... просил не говорить. Вы это, не говорите, ладно? 
Я выбрался из машины, сдирая с потных ладоней перчатки. 
- Артем… Николаевич? 
- Не буду, - пообещал я.
Котик Подлиза ткнулся мне мордочкой в колено, заурчал, поднял лапку, заскреб коготками. Я почесал его между рыжими ушками. 
- ФЕЛЬДШЕР ГРОМОВ, ПОДОЙДИТЕ К ДИСПЕТЧЕРСКОЙ! 
Пелена мгновенно упала с глаз. И верно, коллега Артемий свет Николаевич, сообщать, что вы на станцию изволили прибыть, за вас Веник будет? 
Сгорбившись, я бросился к ступенькам крыльца – навстречу нагоняю от Нины Алиевны. 

На стенде, где скучковались суточные графики – висел свежеотпечатанный список лишенных процентов за нарушение санэпидрежима в бригадных машинах.
Девятнадцатой бригады и моей фамилии в этом списке не было. 

Олег ВРАЙТОВ