Машина, взревывая двигателем, пыталась одолеть подъем. Получалось у нее это не ахти, если честно. Два раза мы глохли и откатывались назад, цепляя габаритами торчащие из живых изгородей, окаймляющих дорогу, ветки. Я и Серега судорожно хватались кто за что успевал, не имея возможности даже ругаться вслух – врач наша это не любит.
Дорога – уходящий в крутую гору полураскрошившийся бетон, сплошь продольно исчерченный промоинами многочисленных ливней, оставивших глубокие канавы, в которых даже видна почва. Сюда и на джипе будет проблемно заехать, а уж нашей колымаге это точно не под силу. На каждой яме нас подшвыривало так, что клацали зубы. Где-то сзади громко бряцал ящик с хирургией, грохотал откидной пандус носилок, несмотря на проложенное для амортизации полотенце.
Искомый адрес находится на самом верху этой безымянной высоты, забытая богом «общага», забравшаяся в лесные дебри.
- Ладно, - устало сказала Анна Викторовна после четвертой попытки нашей машины совершить невозможное. – Пройдемся, раз такое дело.
- А если госпитализация? – запротестовал Серега. – На себе тащить?а - полураскрошившийся зможности даже ругаться вслух - врач ищи просто пышут агрессией.
Врач не ответила, выбираясь из кабины, да ответа мы и не ждали. На себе, на ком же еще? Работа такая.
Вызов нам передала ГВС, разговаривавшая в этот раз еще противнее, чем в прошлый – значит и вызов соответствующий. Повод – «странное поведение», вызывает мать, возраст «странного» - 43 года. И фамилия милая – Рачкин.
- Рачкин – Срачкин, - зло прошипел Серега, выволакивая сумку из-за носилок.
Я промолчал, распихивая по карманам вязки.   промолчал, распихивая по карманам вязки из-за носилок. отивнее, чем в прошлый - значит дна почва. Фамилия незнакомая, чего ждать – тоже непонятно. Не люблю я такие вот непонятности.
С высоты улицы Видной открывался потрясающий вид на море и медленно тонущее в нем бордовое солнце, расплескавшее кровавые языки закатного пламени на едва заметных отсюда волнах. Все это прекрасно гармонировало с зеленью, в которой утопал берег, которая  окружала нас даже здесь, окаймляя нашу «ГАЗель», сердито щелкающую закипевшим радиатором; с уютными бело-розовыми коттеджами, построенными на соседнем от нас склоне – улице Благостной; с легкими облачками, тянущимися, словно птицы осенью, на юг. Работать не хотелось. Совершенно. В такой чудный закатный вечер совершенно естественно расположиться где-нибудь в гамачке или шезлонге, потягивая холодное пиво, или, если уж вы сильно гурман, то мартини-взбитый-но-не-размешанный или что-то в этом роде – потягивать, чувствуя, как блаженно расслабляются натруженные мышцы, по телу растекается приятное тепло, а по коже скользит теплый и прохладный одновременно ветерок. Но уж никак не хочется влезать по уши в то, во что мы сейчас влезем. А что влезем – в этом я даже не сомневался.
Пыхтя и обливаясь потом, мы поднялись на гору, ведомые длинными тенями, протянувшимися от наших ног метра на четыре вперед. Перед нами открылся совершенно контрастный с прежним великолепием вид – зачуханное общежитие за номером 33/а по улице Видной, столь нелюбимая нашей подстанцией за свою отдаленность и проблемность. Снаружи пятиэтажное здание смотрелось так, будто его брали штурмом, причем неоднократно, с применением тяжелой артиллерии и минно-взрывных устройств.. На стенах, ранее отделанных штукатуркой, ныне зияли широченные, до двух метров, раны, обнажавшие кирпичное исподнее, поросшее уже зеленым мхом и покрытое мутными следами бегущей с крыши воды в случае дождя – водостоков давно не было. Балконы были разноцветными – изначальный единый колор канул в Лету еще до эпохи исторического материализма, и ныне фасад общежития щеголял такой гаммой, которой позавидовала бы и радуга. Это объяснялось тем, что очередной комнатовладелец, осуществляя очередной косметический или капитальный ремонт, красил свой балкон в тот цвет, который он находил более приятным, наплевав на его сочетание и гармоничность с окружающими. Вопиющая бедность сквозила из всех щелей этого уставшего за пятый десяток лет здания; кое-где разбавленная пластиковыми рамами и жалюзями, все равно она главенствовала над этими крохами цивилизации горами мусора под окнами, выбитыми стеклами, заклеенными полиэтиленом или не заклеенными ничем, ободранными засаленными занавесками, рваным застиранным бельем, болтавшимся на протянутых почти с каждого балкона к трем ржавым металлическим столбам веревках.
Милое место. И та коммуна, которая его населяет, ему подстать. Если не принимать в расчет мелочь в виде наркоманов и алкоголиков (вызывающих периодически на «отравился печенюшкой» после употребления внутрь того, чем обычно заряжают аккумуляторы и красят джинсы), то здесь еще проживает бабка Синеволько, которая по пять-шесть раз дергает бригаду на мгновенно возникающие и столь же мгновенно проходящие приступы гипертензии, стоит только бригаде перешагнуть за порог (бабушка плотно сидит на магнезии и не мыслит дня без внутривенного ее введения); здесь живет вредный и скандальный эпилептик Каракчан, неоднократно нападавший на бригаду с ножом (благодаря своей первой группе инвалидности и выставленному диагнозу «сумеречное состояние» он ни разу не понес за это ответственности); тут же еще обитает «я сама врач» Барсукова, практикующая уринотерапию, имеющая сахарный диабет, две трофические язвы на голени и четырнадцать кошек, что формирует в ее комнате и на этаже неповторимый аромат, способный свалить с ног любое кислорододышащее. А теперь еще появился и некто Рачкин, странно себя ведущий в то время, когда все нормальные люди уже отдыхают.
Впрочем, насчет нормальных людей и отдыха… У входа в общежитие прямо на ступеньках расположилось шесть молодых людей, внешне неопрятных и занятых усиленным истреблением пива, двухлитровые емкости с которым образовали небольшой заборчик на первой ступеньке. Ну, понятно, чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган – но даже Анна Викторовна брезгливо поморщилась, глядя на гиперемированные испитые лица, мешковатые отеки под глазами и недельную щетину на щеках у парней, которым, судя по всему, нет еще и двадцати пяти.
- О, смотри, б…я! – удивился один из них, нянча стакан. – Помощь чешет.
- Ой, чего-то мне херово! – тут же громко заорал второй, демонстративно хватаясь за то место, где у человека печень. – Сердце болит, б…я, не могу!
Обезьяны, блин. Если интеллект подкачал, неужели нельзя просто промолчать?
Мы, не отвечая, прошествовали мимо них. Вслед неслись вопли пьяного стада, в которых не было ничего человеческого. И эта шушера еще претендует на звание homo sapiens?
- Врачи х…вы! – донеслось до нас, когда мы уже поднимались по лестнице. – Хрена приперлись сюда, козлы?! Кого угрохать собрались? Слыште, вам говорю, э?!
Серега нервно опустил руку в карман – там у него, я знаю, лежит баллончик с нервно-паралитическим газом, на всякий, как говорится, пожарный случай. Я слегка толкнул его локтем и сделал короткий жест рукой – на обратном пути, мол, не забивай голову сейчас.
Дверь оправдала наши ожидания. Собственно, по двери можно судить о хозяевах, и редко когда ошибиться. Эта была просто насквозь пролетарской – грязная, обитая подранным и прожженным дерматином, вся в пятнах непонятного происхождения и окантованная темной полосой снизу – ее не раз открывали ногами. Номер был неровно накарябан ручкой, окружен волнистым кругом и даже оснащен намалеванными той же ручкой в порыве вдохновения двумя кругами с крестиками, изображавшими шляпки шурупов. Анна Викторовна, тяжело дыша – пятый этаж, все же – осторожно постучала. Мы по привычке заняли позиции справа и слева от двери.
Внутри послышались шаги, и дрожащий старушечий голос спросил:
- Кто там?
- «Скорая помощь». Вызывали?
- Ой… - после этого невнятного восклицания наступила тишина.
Мы терпеливо ждали, но даже намека на то, что дверь откроют, не было.
- Ну и..? – прервал я затянувшуюся паузу. – Долго ждать будем?
Словно услышав мои слова, дверь осторожно приоткрылась, выпускаю наружу миниатюрную сухую старушку в сарафане, тяжело опирающуюся на костыль с черной пластмассовой ручкой. Было видно, что бабушке нелегко сохранять самообладание – так ее трясло. Седые волосы, выбиваясь из-под белой панамки, тряслись в такт ей.
- Хорошо, что вы приехали, - таким же дрожащим и приглушенным голосом сказала она. – Он совсем уже оскотинел, паразит!
- Объясните, в чем дело, пожалуйста, - тихо сказал Анна Викторовна.
Дело было в следующем – сын данной бабули являлся хроническим алкоголиком, безработным, где-то прибавлялся случайными заработками по ремонту архаичных ламповых телевизоров. Характеру он был буйного, особенно в подпитии, и уж особенно – в похмелье, когда обнаруживал в себе абстинентные явления и отсутствие финансов на их устранение. Бил мать, вымогая деньги. Что, собственно, сделал и сегодня, после чего старушка вызвала нас.
Анна Викторовна тяжело вздохнула. Не наш клиент, что говорить. Аналог недавнего экс-боксера, попадающий под статью «пьяное хулиганство». Да только как это все объяснить трясущейся бабушке, глядящей на нас умоляющими глазами, как на богов?
- Ну, пойдемте, посмотрим, что можно сделать, - сказала она. – Только, мальчики, аккуратнее – это не больной.
- Знаем, - угрюмо ответил Серега. – Бить нельзя, душить нельзя, грубить нельзя, дышать через раз…
- Помолчи!
Мы прошествовали через узкую прихожую, искусственно сдавленную с двух сторон завешенными тряпками шкафами с неизвестным содержимым, покрытыми вековой пылью. Она вывела нас в комнату, большую часть которой занимали распотрошенные телевизоры, преимущественно 70-х годов выпуска, лишенные задних крышек и корпусов, составленные один на другой вдоль стены и слепо пялящиеся на нас мертвыми экранами. На продавленном диване, прямо на голом матрасе и в одежде возлежал мужчина, сощуренными глазами созерцавший наш приход. Бабушка не обманула – в комнате стоял мощный запах перегара и дешевых сигарет, возле дивана, на табуретке возвышалась полупустая бутылка с крепким «Арсенальным» и ощетинившаяся раздавленными окурками пепельница, сделанная из раковины мидии, в соседстве с мятой пачкой «Примы». Пациент был одет в застиранную тельняшку и растянутые трико с оборванными лямками на пятках, волосы его, кое-где подернутые сединой, давно забыли, что такое расческа, а зубы, судя по желтизне – что такое зубная щетка. Неприятный тип. Дело даже не в алкоголизме – бывают безобидные тихие алкаши, мирно губящие себя и не причиняющие вреда никому вокруг. Этот был явно не из безобидных – это отчетливо читалось в его бегающих ненавидящих водянистых глазах. Думаю, он сразу понял, кто и зачем к нему пришел.
- Добрый день, - вежливо обратилась к нему Анна Викторовна.
- Я вас слушаю, - с неожиданной надменностью короля в изгнании обратился к нам подопечный. От такого грубого приветствия первым передернуло Серегу. Но мы сдержались оба – сорвемся сейчас, он потом ой как отыграется на матери!
- Мы выполняем приказ Управления здравоохранения о диспансеризации населения на дому, - начала врач. – Обследуем, есть ли жалобы на здоровье…
- У соседей тоже были? – презрительно кривя потрескавшиеся губы, спросил Рачкин.
- Нас к кому посылают, к тому и приезжаем, - невозмутимо ответила Анна Викторовна. – Прислали к вам.
- С чего бы вдруг?
Врач пожала плечами – мол, не нам об этом рассуждать.
- Давайте, я вам давление померяю.
Пока она возилась с манжетой тонометра, пациент с усмешкой поглядывал на нее, на нам с Серегой и на мать. Разумеется, он все понял. И, сдается мне, от нашего прихода будет больше вреда, чем пользы.
- Высоковато у вас давление немного. Дать таблетку?
- Не надо, своим лечусь, - Рачкин кивнул на табуретку и возвышающуюся на ней бутылку.  
- А вот этим вы лучше не увлекайтесь. Все-таки в ваши сорок три вам рановато цирроз печени зарабатывать. Да и легкие…
- Да я еще вас всех переживу! - с внезапной злостью сказал пациент, приподнимаясь на локте. – Ясно?
- Ясно, ясно… - покорно сказала Анна Викторовна, сматывая тонометр и убирая его в чехол. – Ладно, раз жалоб не предъявляете, мы пойдем.
- Идите.
Стараясь не смотреть в умоляющие глаза старушки-матери, мы гуськом направились к двери. Ну а что мы можем сделать? Он нормален, насколько может быть нормален хронический алкаш. Госпитализировать его абсолютно не с чем – лечение в наркологии добровольное, за исключением случаев алкогольного психоза. Но нашему другу, судя по ополовиненной пивной таре, такое еще долго не грозит.
- Ребятки… - шептала нам вслед бабушка. – Ребятки… ну хоть что-нибудь…
- Извините, - сжав зубы, ответил я. – Бабулечка, ничем не можем помочь. Правда, ничем. Если буянит – это к милиции…
Я чувствовал себя последней сволочью, говоря это. Но что зависело сейчас от нас?
Мы, угрюмо насупившись, спускались по вонючей лестнице. Я без нужды стучал кулаком по перилам, Серега размахивая сумкой с опасной амплитудой, демонстративно насвистывая похоронный марш. На втором этаже Анна Викторовна остановилась, повернулась к нам:
- Ребята, если есть, что сказать – говорите. А вот этой вот показухи не надо.
- Да что говорить… - смутившись, пробормотал я. – Бабку жалко.
- Думаете, мне не жалко? – жестко спросила врач. – Думаете, я не знаю, чем дело кончится? Ну, скажите мне тогда, что делать сейчас, если вы лучше меня владеете ситуацией?
- Милицию вызвать, может? – виновато спросил Серега.
- И что? Они приедут, он сделает морду кирпичом – мол, ничего нет, бабка по старости лет дурит, паспорт покажет. Все! Наряд уедет, что потом?
- Убьет, - также тихо пробормотал я.
Слово эхо моих слов, сверху раздался крик бабули:
- Помогите! Помогите, убивают!!
Мы с Серегой, не сговариваясь, сорвались с места, прыгая через три ступеньки. Останавливающий крик Анны Викторовны мы проигнорировали.
Да черт с ним, с законом, черт с ними, с должностными инструкциями, в конце концов!
Нас на пятом этаже встретила торопливо ковыляющая нам  навстречу бабушка, держащаяся за плечо – ворот домашнего сарафанчика был разорван, а на дряблой шее тянулась свежая, набухающая кровью, царапина.
- С-сука, - процедил Серега, бросаясь к двери. Как оказалось вовремя – наш друг в этот момент пытался прикрыть ее изнутри. Но опоздал – Серегины сто с лишним килограмм вошли в контакт с дерматином, отшвыривая Рачкина внутрь прихожей. Мы ворвались за ним - Серега, уже не тратя времени на слова, ударом ноги в грудь швырнул дебошира в комнату, а я, влетев следом, согнул его вдвое ударом в солнечное сплетение и от души заехал ему локтем между лопаток, бросая на затертый линолеум пола.
- Лежать, ублюдок!!
Выдернутая мной из кармана вязка захлестнула небритый кадык клиента и натянулась, заставив его захрипеть. Серега вспрыгнул сверху на него, придавливая весом к полу и не давая вырваться. Шесть секунд – и Рачкин, дернувшись, обмяк. Я ослабил вязку, впрочем, не убирая ее.
- Кажется, обгадился, - потянув носом, сказал мой напарник.
- Ничего, отстирается.
Минуту спустя наш клиент очнулся, испуганно поводя глазами. Я бы не хотел так очнуться – лежащим на полу с заломанными назад руками, натянутой петлей на шее и с Серегиным кулачищем перед носом.
- Ре… ребята, вы чего? Вы чего?
- Мы чего? – вздрагивающим от ярости голосом спросил Серега. – Мы чего, мразь ты вшивая?
От пощечины, которую он ему залепил, зазвенел воздух.
- Мужики, да я понял, понял!! – заорал Рачкин. – Понял все, не на…
Вторая оплеуха оборвала его вопль. На щеке у него расплылось красное пятно.
- Не ори, люди спать ложатся, - посоветовал я. – Заткни хайло и слушай, что умный человек скажет. Перебьешь – будет больно. Усек?
Клиент торопливо закивал, насколько позволяла вязка на шее.
- Тогда слушай меня, Срачкин, - шипящим голосом, специально отработанным для подобных случаев, произнес Серега. – Если ты хоть когда-нибудь, хоть раз в своей жалкой жизни тронешь мать – мы тебя тут и похороним. И, поверь, спишем все так, что ни один суд не прикопается. Ты мне веришь?
- Верю… верю, мужики, пустите…
- Очень хорошо, что веришь. Мы тебя пустим – не до утра же с тобой сидеть. Но упаси тебя Бог, если мы снова приедем и увидим, что ты маму обижаешь – так искалечим, что гробовщик испугается.
- Да поня…ооооуууу!
Хороший пинок по ребрам закончил Серегину речь. Я, выдернув вязку, схватил Рачкина за шиворот, с натугой приподнял его и пихнул в сторону дивана.
- Тогда лег и лежи, скотина. Живо!
Клиент по-черепашьи забрался на диван, с опаской поглядывая на нас. Мы, напоследок злобно зыркнув на него, вышли.
- Встряли мы, Антоха, - вполголоса произнес напарник, выходя в коридор. - Викторовна загрызет сейчас.
- И хрен с ним, - беззаботно отозвался я. – Ты жалеешь?
- Не-а!
- Вот и я…
У двери нас ждала бабуля, трясущимися руками схватившая нас за форму.
- Мальчики… мальчики…
- Все, мать, не переживай, - смущенно сказал Серега. – Воспитательную работу провели, все будет хорошо.
- Да он же меня убьет, мальчики…
- А, правда, Сереж, - поднял брови я. – Как насчет контрольного замеса? Чтобы третий раз не подниматься?
Мы переглянулись. Кивнули. Слегка подтолкнули бабушку к двери.
- Входите, мы войдем за вами, но тихо, - прошептал я ей. – Давайте.
Хромая, старушка вошла в прихожую. Мы проскользнули следом на носках и замерли у шкафов. Я мотнул ей головой – иди, мол.
- Дверь закрой! – донесся из комнаты до нас голос Рачкина. Голос совершенно другого человека – наглого, злого и очень уверенного в себе. И следа нет от недавней покорности. Я толкнул дверь, до щелчка замка. Старушка все стояла в прихожей, не решаясь войти.
- Это ты их вызвала, тварь?! – взревел наш пациент, появляясь в дверном проеме с занесенным кулаком. И увидел нас.
- Фраза ваша некорректна, мужчина, - ласково улыбнулся я. – Слово «тварь» лишнее.
Рачкин завопил, но было поздно – бежать ему было некуда, а сопротивляться он, видимо, постеснялся – бить двух здоровых парней совсем не то, что бить слабую беззащитную старушку. Ровно через две секунды он снова оказался на полу, воющий и осыпаемый градом ударов.  На сей раз мы с Серегой не скромничали в средствах воспитания. Остановила нас Анна Викторовна, вошедшая через минуту после инцидента.
- Хватит, - сухо сказала она, ставя брошенную Серегой в подъезде сумку на пол. – Я наряд вызвала, скоро обещали быть.
В ожидании наряда мы затолкали хулигана в угол, заняв позиции по бокам от него, а врач занялась царапиной на шее плачущей от страха бабули.
Милиция приехала довольно быстро – через десять минут. Постучав в дверь,  тут же вошел широколицый паренек в форме, украшенной лейтенантскими погонами, с черной папкой под мышкой.
- Сашка? – удивился я. – Какими судьбами?
- Служба такая, - усмехнулся Саша, пожимая мне и Сереге руки.
Сашка очень долго работал на «Скорой помощи» фельдшером, и именно на психиатрической бригаде, пока его не сманили большим окладом жалования в милицию. С тех пор он обрел полуязвительное прозвище, данное Серегой – «Медикамент». Дескать, и медик, и мент, два в одном.
Годы служения правопорядку не пошли Александру во вред – щеки его залоснились и приобрели округлые формы, он отрастил пузико, которое не скрывала форменная рубашка. Видно было, одним словом, что он нисколько не потерял, сменяв охрану общественного здоровья на охрану общественного правопорядка.
- Этот мужчина избивал свою мать на момент приезда бригады, - ледяным тоном прервала наш обмен приветствиями Анна Викторовна. – Мои фельдшера были вынуждены принять… меры воздействия.
- Да, Анна Викторовна… - начал была Сашка, но был остановлен коротким жестом ее руки и особым образом поджатыми губами. А уже кто-кто, а он, отработавший с Викторовной шесть лет, знал нюансы ее настроения.
- На месте мы застали избитую женщину, с гематомами предплечий, ссадиной на шее и в состоянии аффекта. С ее слов…
- Все понятно, доктор, - подхватил официальный тон Санек. – Думаю, что на пятнадцать суток за хулиганство он уже заработал. Дальше я разберусь сам. Вопросов к бригаде нет.
- В таком случае, мы поедем?
- Езжайте.
Выходя, я поймал Сашку за рукав:
- Сань, он маму бил.
- Понял я, - в голосе моего друга на миг звякнуло железо. Он рос, воспитываемый только мамой – отец бросил их еще в самом начале семейной жизни – поэтому само понятие рукоприкладства в отношении матери для него было святотатственным. – Не переживай, Антош, все учту. За «пятнашку» он у меня целиком и полностью выхватит. Крокодильими слезами плакать будет, обещаю.
- Дай пять, - пробормотал я, пожимая ему руку. – Когда на «Скорую» вернешься?
- Да идите вы со своей «Скорой»…
Я торопливо застучал каблуками, догоняя ушедшую бригаду.
Парни у подъезда посторонились, пропуская нас. Вероятно, и напугал милицейский «УАЗик», припаркованный бампером в батарею пустых пивных бутылок.
- Ну, что ребята, проблемы со здоровьем есть? – злым голосом поинтересовался Серега, проходя мимо.
«Ребята» проводили молчанием нашу бригаду, не решаясь прервать наше шествие в сторону погасшего заката ни единым матерным словом. Медики, которые вызывают милицию и которая после этого приезжает, уже вызывают опасение. Я чувствовал с десяток ненавидящих взглядов, сверлящих мою спину, пока мы, стараясь не споткнуться в сгущавшихся сумерках, спускались к «ГАЗели».

* * *

За что люблю Викторовну – при посторонних она нас никогда не распекает. В отличие от других врачей, которые не стесняются надавать по голове подчиненным публично. Но уж зато когда мы остаемся наедине – тут спуску от нее не жди. Мы и не ждали.
- Ну что, Красная Армия, не утомились колошматить? – голосом, близким температурой к абсолютному нулю, спросила Анна Викторовна, спускаясь и не оборачиваясь.
Мы виновато пробурчали что-то, не имея смелости возразить.
- Так значит, не устали? Может, еще кому ребра поломаем? А то и сразу кишки выпустим, а? Терминаторы хреновы, ваш-шу мамашу! – врач, наконец, остановилась и принялась выпускать бурлящее внутри наружу. – Спецназ недоделанный, мордовороты чертовы! Чип и Дейл, мать вашу по почкам!! Чего молчите?
- Мы не специально, Анна Вик…
- Ты не в детском саду, Вертинский! Да вы оба вообще понимаете, как вы оба меня сейчас подставили своей этой вот выходкой? Где ваши мозги, фельдшера?! А если этот алкаш очухается и жалобу напишет – чья голова полетит?
- Не напишет, - жалко пробормотал Серега, не поднимая глаз от дороги, где он уже с минуту что-то вдумчиво изучал. – Сашка не даст… Да и ума не хватит.
- Что – Сашка?! А если бы другой кто-то приехал? А если у него, даже без ума, есть какая-нибудь сестра – адвокат? Вы вообще понимаете, что натворили? Бабку вам жалко! А меня не жалко? Если меня посадят из-за вашей дури, меня не жалко станет? А?
Мы угрюмо молчали, не рискуя вставить хоть слово, пока Викторовна бушевала, как снежный буран над тайгой. Да и нечего нам было вставлять, если честно. Ответственность за все на вызове несет врач. Нам за это наше «робингудство» грозил выговор и лишение зарплатных процентов, а вот Анна Викторовна могла смело вылететь с работы и пойти под суд, потому как не повлияла на ситуацию. Поэтому мы молча стояли, выслушивая поток упреков, не поднимая глаз, во все густеющих сумерках.
- Все, с меня вас хватит обоих! Достали! Теперь чтобы рта не открывали на вызовах, ясно? Зашейте их себе, если не в силах. Вести себя только так, как веду себя я! Понятно?
- Да понятно…
- Сергей!
- Понятно, Анна Викторовна, - пробормотал Серега. – Давно уже все понятно. Не бейте только.
- Еще руки о вас марать, - презрительно скривилась врач. – Бегом в машину.
Мы угрюмо поплелись в салон «ГАЗели», показавшийся нам жутко тесным для нашего совокупного стыда. Серега достал сотовый и уперся взглядом в него, неведомо что там рассматривая, я, пока Викторовна раздраженно шуршала ручкой по карте вызова, принялся наводить порядок в терапевтической сумке, доставая каждую ампулу из ячейки и вдумчиво изучая сроки годности растворов, хотя проделал это не далее как утром.  
- «Ромашка», бригада семь свободна на Видной, - донеслось из кабины.
Мы навострили уши.
- «Семерочка», пожалуйста, - донесся искаженный динамиком рации голос диспетчера. Не ГВС, слава Богу. – Улица Каштановая, дом восемьдесят шесть с буквой «б» - это частный дом, подъезда к нему нет, будут встречать у конечной остановки автобуса. Там психбольной, на учете, буянит. Фамилия Гурьянов, тридцать четыре года. Вызывает жена..
- Вызов приняли, «Ромашка».
Машины, рыкнув двигателем и шурша бортом по живой изгороди, поползла вниз, ощупывая дорогу светом фар.
- Каштановая, - вздохнул я, глядя на скребущую стекло зелень. – У черта на куличках опять. А я есть хочу, как скотина.
- Гурьянов, Гурьянов… - пробормотал напарник. – Что-то знакомое… Гурьянов, Каштановая… а! Вспомнил!
- Ну?
- Готовься к драке, Антоха.
- Многообещающе, - скривился я. – А поподробнее?
- Вредный тип. Я у него два раза был, оба раза с мордобоем забирали. Сам не пойдет по-любому, проверено. Витальич у него в прошлый раз был, они на себя милицию вызывали, рассказывал. Тот вроде с вилами в подвал залез и в дверь ими тыкал.
- Весело… У тебя бронежилета там нигде не завалялось?
- Вчера постирал, он не высох еще, - дежурно отшутился Серега. – Нет, Антох, тут все серьезно, лучше не лезть на рожон.
- Не учи ученого.
Когда мы выбрались на приморскую трассу, из шкафа над моей головой раздался мелодичный звук пришедшей смс-ки. Кого там еще? Я вытащил телефон – всегда убираю его туда, чтобы не расколотили в потенциально возможной драке – и уставился на экран. Номер был незнакомый… точнее, забытый, потому что последние цифры 333 все равно напоминали о хозяине. Точнее – хозяйке.
«Антон, мне надо с тобой поговорить. Серьезно. Кристина».
- Кто там? – поинтересовался Серега.
- Опять реклама, - как можно равнодушнее ответил я, торопливо стирая сообщение. – Достали уже.
За окном, в сгустившейся темноте, проносились редкие кустарники, окаймляющие обочину дороги, за которой разлилась бескрайняя пустыня моря. От солнца осталась лишь медленно тускнеющая алая кайма, раскрасившая далекие облачка в розовые оттенки. Море, лишившись солнца, стало угрюмым и чужим, словно таящим невнятную угрозу.
- Что она хочет?
- Кто?
- Кристина, кто! – фыркнул Серега. – Или ты от рекламы с такой неземной тоской во взоре  в окно стал пялиться?
- И кто тебя соорудил такого, догадливого? – с досадой спросил я.
- Мама с папой, кто ж еще. Давай, сынку, покайся, душе же легче станет.
- Кто тебе сказал, что у меня с душой непорядок? – вздернул брови я. – Полтора года уже прошло, хватит.
- Антош, ты мне только сказки не рассказывай, ладно? – Серега с дружеской укоризной легко стукнул меня кулаком по колену. – Я не в курсе деталей, но тебя давно знаю, а у тебя же на лице все написано.
Я тоскливо вздохнул, потому что снова раздался звук, оповещающий об очередном  смс.
«Антон, мне действительно нужна твоя помощь. Пожалуйста. Позвони мне, как приедешь в ПНД».
- И что, будешь звонить? – поинтересовался Серега, бессовестно подглядывавший, перегнувшись через носилки.
- Нет, - отрезал я, стирая и это сообщение. – Деньги еще тратить на нее.
Мы помолчали, слушай грохотание носилок на лафете и скрип частей машины, тех самых, которым скрипеть вообще не полагается. В салоне «ГАЗели» было темно и неуютно. Крутящееся кресло, на котором сидел я, крутилось только вправо, обратное вращение, согласно каким-то неведомым силам, осуществлялось совокупными силами двоих людей разом. Откидная ручка кресла, та, которая справа, была оторвана уж год как развязавшимся и прыгнувшим на меня шизофреником – оторвана на совесть, с мясом, и восстановлению, как я понимаю, не подлежала. Левая же, на которую спящий Серега взял обыкновение налегать всем телом, когда занимал кресло, была близка к тому, чтобы повторить судьбу своей напарницы.
Вообще, салон санитарной «ГАЗели» был лишь приблизительно похож на машину «Скорой помощи» - главным образом, надписью снаружи. Пол был покрыт изодравшимся линолеумом, который было трудно подметать и еще труднее мыть; стены, изначально белые, теперь имели грязно-серую гамму оттенков; шкафчики для медоборудования не имели замков и ручек, один даже не имел дверцы, выбитой буйным «белочником» полгода назад – что-то там ему померещилось, на светлом фоне. За моей спиной была раковина с краном, теоретически предназначенная для мытья рук при процедурных делах в машине – на деле же бак для воды давно отсутствовал, тайком демонтированный и загнанный за «пузырь» деловитым Палычем, а раковина у нас использовалась как хранилище вязок.
Серость, беднота, грязь… как это все неприятно. Мы с Серегой, насколько это возможно, драили машину, да толку-то? Это же не амбулаторный кабинет – где, кстати, то и дело чего-то находит наш вездесущий эпидемиолог, делая регулярные смывы и посевы. Что тогда говорить о салоне машины, куда постоянно летит пыль, где ходят в обуви, где само понятие «текущая уборка» является абсурдным? «Передвижная палата больного», как называет нашу машину начальство. Какая чушь!
- Она меня бросила, Серег, - внезапно для самого себя говорю я. – Бросила, а теперь просит помощи. Может, она действительно считает, что если я работаю на психбригаде, то и сам с головой не дружу?
- Так она же и сама в психушке работает, - недоуменно ответил напарник. – А вообще… кажется, я понял, чего это тебя на общую бригаду потянуло, Вертинский!
- Да дурак ты, - разозлился я. – Если бы хотел с ней не встречаться, просто сменами поменялся бы, и все.
- Чего вы разошлись-то? – после недолгого молчания – долго молчать он не умеет – спросил Серега. – Я в курсе, в принципе, но так, в общем…
Да ни черта ты не в курсе, дружище. Все, что ты знаешь – так это то, что я ввалился к тебе в полдвенадцатого ночи, пьяный, зареванный, измазанный собственной кровью, бегущей из резаной раны предплечья. Ты же меня и зашивал, не желая тащить в травмпункт - велик риск встретить коллег и нарваться на ненужные вопросы и, в последующем, ненужные разговоры. А я после этого месяц прятал повязку под намотанным сверху эластичным бинтом, отговаривался, что связки растянул. Стыд и позор. Серега не зря подрабатывал в травмпункте, шов получился чистым, ран зажила первичным натяжением и рубец получился в виде тонкой белой линии, которая даже не сильно бросалась в глаза. Вот с душевной раной все обстояло гораздо сложнее. Не хотела она заживать.
- Если б я знал…
- Ну, хоть догадки-то есть?
- А как же, - зло фыркнул я. – Полным-полно. За одну из них она замуж выскочила и ребенка воспроизвела.
- Ясно…
- Хорошо тебе. Мне вот, например, не хрена не ясно, - буркнул я, толкая его со скамьи. – Дай, покурю – прикрой от Викторовны пока.
Наша врач, не переносящая запах табака, категорически не разрешает курить в машине, посему этот акт у нас проходит с предосторожностями диверсионной акции на вражеской территории. Серега, пересев в кресло, как бы невзначай положил ручищу на окно в переборке, закрывая его наполовину и аккуратно, стараясь не сильно шуметь, прикрыл заслонку из оргстекла. Вести с полей, которые неслись из динамика, надежно заглушили это действо. Я, убедившись, что ни одна предательская струйка дыма не проникнет в кабину, щелкнул зажигалкой, прикрывая огонек ладонью.
Первая затяжка была настолько противной, что я едва не закашлялся.
- Не нервничай, Антоха, - успокаивающе произнес Серега. – Раз пишет, значит - осталось у нее там что-то еще в душе.
- А мне-то что? – скривился я. – Какое мне дело до остатков у нее в душе? Ей было дело до моей души, которую… а-а, да какая, хрен, разница!
Вторая затяжка была не лучше первой и я, глотая спазм, сплюнул за окно.
- Чего ты эту «Яву» смолишь?
- Да потому что она дешевая, Сережа, - со злой откровенностью сказал я, чувствуя предательское пощипывание в уголках глаз. – Она дешевая, а я – бедный, понимаешь! Это все, что я могу себе позволить! Я, так получилось, не олигарх, а вшивый фельдшер «Скорой помощи», который, хоть и пашет, как ломовая лошадь, на две ставки, но на новую иномарку все никак не скопит!
- А хахаль, думаю, денежный попался? – снова проявил смекалку Серега.
- Денежный – слабо сказано. Очень денежный. Суперденежный! Сынуля богатых папы и мамы, которые свое чадо настолько оберегали с младенчества, что после окончания школы подарили два дома на Лесной, которые этот сучонок сдает внаем и имеет, не работая, столько в месяц, сколько я за всю жизнь в руках не держал.
- Так какого ляда Кристинка с тобой  связалась, если ты, как говоришь, голь перекатная? – растерялся напарник.
- А спроси ее! Разругались они там, или что еще – не знаю. Когда мы первый раз встретились, она одна была, точно знаю. Ну, может, и влюбилась – тоже не знаю. Говорила, по крайней мере… Да только через месяц наших встреч поняла, что любовь – любовью, а от дискотек да дорогих шмоток тяжело отвыкать. Не говоря уж о поездках на «мерсе». Кто такой Антон Вертинский, если у него одна куртка уже третий сезон, зарплата четыре двести и на работу он на маршрутке ездит?
- Ладно, ладно, не заводись только!
- Хрена мне заводиться? – вопреки заданному вопросу завелся я. – И так спокоен вот, как подбитый танк! Ты спросил – я ответил!
- Антох, на меня только не гони, ладно? – посерьезнев, предупредил Серега. – Это не я тебя бросил.
Третья затяжка встала комом в горле. Я в ярости швырнул сигарету в окно, мельком заметив вспыхнувший и погасший сноп искр, когда она ударилась обо что-то темнеющее в сгустившихся сумерках.
Мы помолчали, слушая грохот носилочных колес о лафет. Я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, подергав диафрагмой. Хватит… действительно, хватит. Моя прошла любовь – это утиль, мертвый груз, который нет смысла гальванизировать и ворошить, разыскивая крупицы золота в куче мусора. Нет смысла склеивать разбитую чашку – один черт не будет такой, как раньше, все равно будет протекать. А я этими «протеканиями» сыт по самое горло. В конце концов, я жив и здоров, сам себе хозяин, работаю на любимой работе, а Кристина… проблемы сейчас именно у нее, а не у меня. Значит, все же получила то, на что так долго и упорно нарывалась. Вот и ладушки, как говорится.
Я тряхнул головой, прогоняя остатки мыслей.
- Извини, Сереж… неправ был.
- Да забыл уже, - смущенно буркнул напарник. – Оно и понятно – нервы, эмоции, чувства.
- В задницу эти чувства, - с силой  сказал я. – В глубокую и самую вонючую задницу, которая только существует на свете. Да на веки вечные.
- Это к нам на бригаду, что ли?
Анна Викторовна недовольно обернулась на наш совокупный хохот, но ничего не сказала.


фельдшер п/ст. №3  ССМП г. Сочи
Олег Врайтов