Доктор Кабанов, или, как его называли коллеги за глаза - Наф-Наф, или уважительно - Доктор Наф-Наф, не Нуф-Нуф и Ниф-Ниф, а именно Наф-Наф, потому что тот был самым умным и дальновидным. Кличка эта приклеилась к Виталию Васильевичу настолько крепко, что даже начмед однажды на утренней конференции, обратился к нему не как надо, а по кличке. Да не то что бы обратился, а просто привел в пример, "Что доктор Наф-наф, врач высшей категории и не считает лишним почитывать литературу, а вот вы молодежь..." договорить он не успел. Покраснел и под тихое ржание молодежи - ординаторов и интернов извинился. На что Кабанов, и в самом деле похожий на сытого розового поросенка, сидя с безмятежным видом, махнул рукой, Ничего, Артемий Николаевич, хоть горшком назовите...   Медсестры доктора Кабанова уважали и любили, реаниматологи из отделения общей реанимации уважали, но не могли понять, отчего это Наф-Наф, отработав 10 лет с реанимацией по травме вдруг неожиданно перешел в кардиологию к инфарктным больным. Кто-то из молодых высказался - постарел, спокойной работы ищет... спать ночами. Однако мнение это не поддержалось, теми, кто Кабанова знал давно и уход его в инфарктное отделение бегством не считал.
  Так вот, доктор Кабанов, вошел в ординаторскую. Ну вошел и вошел, что особенного? На столе пачка свежих историй, поступивших по дежурству больных, над столом по мониторам бегут кардиограммы тяжелых, за столом сидит один интерн на диванчике другой. Все как всегда. Виталий Васильевич снял халат, повесил его в шкафчик и остался в хирургическом костюме, он привык так, снял с крючка фонендоскоп, и кивнул молодежи: пошли. Дежуривший ночью врач уже обстоятельно рассказал ему, кто и с чем поступил, что было сделано, как дела на утро. Теперь Наф-Наф, должен был увидеть все это сам.
  Они переходили от койки к койке, смотрели женщин и мужчин, слушали, выстукивали, ощупывали, исследуя по методике ГПУ (глаз, палец, ухо), которая за 200 лет не изменилась, потом протягивали сквозь пальцы длинные ленты скоропомощных кардиограмм, разворачивали широкие портянки своих, снятых в отделении по дежурству.
  Наконец, они перешли в шоковую палату, куда вечером поступил пятидесятипятилетний мужчина с огромным заднеперегородочным инфарктом. Еще до конференции, придя на работу и переодеваясь, Кабанов долго, минут 10, стоял перед монитором в ординаторской, и ощущал, как нехорошее предчувствие разливается в груди. Будто в собственном сердце возник большущий кусок мертвой ткани, которую безжалостные импульсы и живые мышцы, трепали и дергали. На мониторе ясно рисовалось нарушение проводимости, ритм медленно снижался. Теперь Доктор Наф-Наф, оставив на закуску этого последнего пациента, вошел к нему в палату. За спиной двигались интерны и медсестра.
  Мужчина, лежавший под простынкой, свернувшись калачиком, на боку, разогнулся и медленно лег на спину, открыл бледно-голубые глаза. Вдруг также медленно стал подниматься, пытаясь сесть, он опирался об край кровати костяшками пальцев обильно украшенных татуировками. Простынка сползла с плеч и целая картинная галерея открылась медикам. Сразу бросались в глаза две многоконечные звезды на ключицах, портрет Ленина и храм с многочисленными куполами. Кабанову ничего не надо было объяснять, он сам еще в интернатуре работал в Сургутской горбольнице, а там таких субчиков хватало, так что читал эту накожную грамоту Наф-Наф легко. Интернов, загомонивших за спиной вполголоса, он одернул: Помолчите.,и обратился к больному:
   - Рассказывай.
   - Да что рассказывать? - больной говорил гулко, будто в бочку, но при этом на выдохе ясно слышались булькающие хрипы.- Ты, доктор и сам видишь, - он завернул правую руку за шею и похлопал себя по спине, где топорщились позвонки, - остеохондроз у меня, видишь? Так прихватил, сил нет. Печет и печет. - Он снова уперся в кровать, но обессилев, повалился на подушку. - Я ведь вчера впервые приехал в Москву. Мне разрешили. Не поверите, за двадцать пять лет, меня ни разу не кололи. Я пятаки ломал руками, подковы разгибал. - он закашлялся, - Меня женщина ждала. Я , не поверишь, бегом поднялся на пятый этаж, и тут меня скрутило. - Он засмеялся, - такой сюрприз. Она открывает дверь, а я падаю. Боже мой, как стыдно. - он вдруг дернул плечами и поспешно закрыл лицо руками. - Я никогда не болел! Я давадцать пять лет отсидел. Пятнадцать и десять. От звонка до звонка! Все по честному. А она ждала меня. Ну как же так?
  Осмотрев и выслушав больного,Кабанов развернулся и, подпихивая интернов, вышел из палаты. В ординаторской он снова повесил фонендоскоп на крючек. Сел за стол, посидел минут пять молча, затем глазами показал инерну на стол с пачкой историй. Один из двух сел писать под диктовку, потом они поменялись. Истории заполнялись в том же порядке, что и осматривали больных. Последней была история бывшего зека. В финале перед назначениями вывели диагноз: острый трансмуральный инфаркт миокарда заднеперегородочной области. Недостаточность кровообращения, отек легких. Атриовентрикулярная блокада два-три.
  Расписывая назначения, Кабанов, как обычно понимал, что шансов у больного нет. Еще по дежурству, когда сроку инфаркта было час-полтора, Леня дежурант, сделал все, чтобы сохранить те участки сердечной мышцы, что еще было возможно. И сдал утром тяжелого до крайности больного, искренне верящего, что плохо ему от остеохондроза. Он еще при поступлении удивленно уставился на Леню и сказал:- Что вы мне несете?! Какой инфаркт?! Откуда?! Меня первый раз в жизни так много кололи!
  Днем интерны просили, дать им поучиться. Наперебой предлагали попытаться поставить интракардиальный стимулятор, Кабанов разрешил. Один успешно спунктировал подключичную вену, второй настроил кардиостимулятор-мыльницу, потом они долго возили металлическим электродом в правом желудочке, пытаясь навязать ритм, по перегородке. Однако ничего не выходило. Наконец, Доктор Наф-Наф, велел им оставить больного в покое. Он со страхом ждал ночи, когда останется один с больными. Кроме него в отделении будет только медсестра. Незаменимый помощник, умница, исполнительная и красивая девочка. Но Виталий Васильевич боялся не нехватки рук, и не то чтобы он не любил когда умирали его больные. А кто любит? Просто он умирал вместе с ними. Умирал от боли от бессилия, безысходности. От какой-то детской обиды, когда старшеклассник отбирает у тебя обеденный полтинник и ты ничего не можешь сделать. Потому что он сует тебе под нос здоровенный прокуренный кулак с желтыми от примы ногтями и говорит словами Саида: "Не говори никому. Не надо."
  Самое странное, что долгое время ничего подобного не было. Он работал нормально. Трудился в общей реанимации, спасал, кого мог спасти, пытался спасти безнадежных, трепыхался, гонял родственников в поисках крови, плазмы и дефицитных препаратов. Дневал и ночевал с переломанными в автокатастрофах больными. Выхаживал, сдавал регулярно кровь. И довольно спокойно воспринимал смерть, когда вроде все сделано и большего уже не сделать. Как вдруг что-то неожиданное случилось - он начал физически ощущать состояние умирания каждого своего больного, а потом и не своего а всех, какие поступали в отделение. Достаточно было Кабанову заглянуть в палату, где лежит умирающий, чтобы включиться. Он не сразу понял, что происходит. Ходил к другу-психиатру, рассказал о своих ощущениях. В беседе вдруг вспомнил, что даже , когда они с напарником делили ночь, чтобы в часы затишья подремать часок-другой, он во сне определял момент смерти. Напарник проводил реанимацию вдвоем с медсестрой, и в дополнительных руках необходимости не было, поэтому заботясь о коллеге, никто Кабанова не будил. А тот просыпался и сидел скорчившись на диване, пока в палате качали больного, в какой-то момент вдруг становилось спокойно и легко, и Виталий Васильевич понимал - все кончено. Реанимационные мероприятия оказались неэффективны. Из-за этого и перевелся в конце-концов доктор Наф-Наф в кардиореанимационное отделение. Больных поменьше и умирают реже. Но большого облегчения он не получил. Странное его заболевание прогрессировало. Когда в новостях сообщали, что где-то произошла катастрофа или теракт и погибли люди, он вопринимал это как снежную лавину, волна душевной боли выводила из себя. Землетрясение в Спитаке, чуть не убило его. Когда диктор сообщил о катастрофе, Кабанов, был на профессорском обходе в толпе студентов, интернов и аспирантов. Вся эта толпа вошла в палату, и не успели больные выключить радиоточку, как новость будто гром среди ясного неба свалилась на доктора. Никто ничего не понял. Кабанов потерял сознание и грохнулся посреди палаты. Потом он неделю сидел на бюллетени. Он рискнул рассказать о своей болезни другу и тот посоветовал использовать старое средство. выпей водки, - сказал друг. Помнишь, как в Хануме? Ходит грузин по сцене с кувшином и говорит: "пей вино и все пройдет. Вот и пей." Водки не оказалось, талоны были давно отоварены или сменяны на что-то. В общем, Кабанов, взял у старшей сестры стакан спирта, дома развел его и, когда накатило в очередной раз, жахнул, закусив по совету старших соленым огурчиком с куском сала, положенного на кус бородинского хлеба. Ничего не произошло. Потом Кабанов утратил ощущение своего здорового тела, а все чувства умирающих больных сохранились, он принял еще дозу, надеясь, что наконец сознание среагирует на спирт. Среагировал организм. Кабанов обнаружил себя под утро лежащим возле унитаза, дрожащим, потным с гудящей головой и ясной памятью. Он помнил все, он видел себя как бы со стороны. Ничего не мог сделать, тело его двигалось по кухне, потом ползло в туалет, и освобождало желудок от принятого яда. А Кабанов-сознание, видя эти телесные муки, усмехался над собою - дураком, горько мучаясь от всей известной боли. И отрезвев, он забрался под одеяло, и выл за что мне это? За что? Потом, снова пошел к другу-психиатру, и тот ужаснулся, увидев бледную небритость и ввалившиеся горящие глаза, в которых билась боль сотен, а может быть тысяч людей. Они сидели, разделенные столом, друг-психиатр, робко пытался предложить разные психотропные препараты. А Кабанов качал головой. Тогда друг-психиатр решил:
  - А давай-ка, попробуем найти причину. Или хотя бы определить момент, когда это началось? Может быть, мы сможем помочь тебе? Применим, так сказать, психоанализ?
  Кабанов пожал плечами. Давай.
  Они долго сидели разбираясь, спускались во времени, и вдруг Кабанов сказал:
  - Ты знаешь, пожалуй из наиболее памятных событий того года был вечер встречи выпускников в школе. Но при чем он может быть?
  Психиатр, в свою очередь, пожал плечами,
  - Важным может оказаться все. Вспоминай, что было на вечере? Подробно. С кем встречался, о чем говорили? Как прошел вечер?
  Кабанов задумался. Двадцать лет прошло. Он ни разу не приходил в свою школу. Он ее не любил и любил. Как нельзя не любить место которому отдал годы, как нельзя не любить людей с которыми жил, учился. Наконец он сказал:
  - В общем, ничего особенного. Из всего нашего класса пришло человек десять-одиннадцать. Больше девчонок. У меня с ними никогда проблем не возникало, - он усмехнулся. - а из ребят Только Геша Никулин, да Серега Крылов.
  - А остальные?
  - А остальных не было. - Кабанов, нервно размял пальцы. - никого не осталось.
  - Как это, не осталось? - Психиатр заинтересованно наклонил голову, в нем сразу проявилось что-то от внимательной собаки.- А где же они?
  - Кто где. Я ведь тоже тогда спрашивал. И вышло что-то необычное. Из четырнадцати парней нашего класса в относительном порядке оказалось только трое, я, Никулин и Крылов. А остальные одиннадцать... Вот по пальцам: Маринин, Осипов, Дроздов - сидят с разными сроками. Заварзин, Свиридов - погибли в Афгане, Корнеев в доме инвалидов без рук, тоже после Афгана, Карпов и Орлов - пропали без вести. Причем не на войне, заметь а тут, уже после службы. Самсонов и Конюхов - спились, один умер от цирроза, второй замерз зимой, подобрали мертвым уже. Валуев - сейчас дома с переломом позвоночника, упал по пьянке с третьего этажа. Вот все одиннадцать.
   - Ты сказал - с девчонками у тебя проблем не возникало, надо полагать - с мальчишками возникало? Какие проблемы?
  Кабанов напрягся.
  - Проблемы? Это можно назвать проблемами с большой натяжкой. Ты помнишь фильм - ЧУЧЕЛО? -- - Конечно. Дети и подростки жестоки. Это не секрет. Просто педагоги закрывали на это глаза. А психиатрам приходилось расхлебывать тяжелейшие неврозы. Есть замечательная монография Буянова "Беседы о детской психиатрии"... -- - Перебью, - хрипло сказал Кабанов, - Там в фильме все события происходят за одну четверть. Два месяца., - Психиатр замолчал, - А я переживал то же самое в течение десяти лет. Это можешь представить? -Психиатр пожал плечами. -- - Попытаюсь. -- - Попытайся. Попытайся вспомнить себя в десять - одиннадцать лет, когда каждый проходящий мимо, считает своим долгом стукнуть тебя. Просто так. Ни за что. Просто потому, что не получит сдачи. А значит можно совершенно безнаказанно бить. Причем, с каждым годом все изощреннее. А тебе приходилось пытаться развязать брюки затянутые тройным узлом, и обоссанные, чтоб ты не мог развязать их зубами, после физкультуры, когда все идут на урок, а ты в одних трениках сидишь и воешь в раздевалке? А потом учитель тебе вставляет за опоздание на урок и лепит двойку, только за это. И это еще цветочки. А тебя вшестером били в школьном саду, ногами? И снова просто так. Под предлогом снижения процента успеваемости в классе из-за твоих двоек? Ладно, я не люблю плакаться в жилетку. Я прожил это. Пережил. Двадцать лет прошло с тех пор, даже двадцать три года, и я не хочу вновь вспоминать. Хотя и не забуду никогда. -- - Ты двадцать лет носил в себе такую обиду? И ни разу не пытался отомстить? Хотя бы просто дать сдачи. Ведь если бы ты сразу попытался защитить себя ничего бы этого не было. -- - Ты говоришь, как мой отец. Я попытался, oднажды начал махать кулаками, это было классе в третьем, не помню. Расквасил нос кому-то. Меня вызвали к завучу, всю вину за драку свалили на меня и отец дома выдрал, для профилактики за двойку по поведению. -- - Ну хорошо, ты мог бы перейти в другую школу, наконец. -- - Открытие! Я сменил 3 школы. Они повторяли одна другую. Последние три класса были самыми страшными. Но зачем тебе все это? Я после школы жил нормально. Мы разбежались, я их не видел, и забыл и даже простил. - Кабанов, усмехнулся. - Ты знаешь, когда я был тогда на вечере встречь, на какое-то мгновение в нашем классе я вновь ощутил себя школьником. Это было так ужасно, что когда я узнал, о гибели и несчастьях наших ребят из класса мелькнула мысль, что за все надо платить... И они заплатили. Ерунда какая. Мне стыдно за эту мысль до сих пор. Я спрашиваю себя: зачем пошел? И получается, мне хотелось показать, что вопреки всем прогнозам, я в полном порядке... Я добился всего, о чем мы в те годы мечтали - нормальной семьи, уважения и любви. Спокойного уверенного бытия. А вот теперь всего этого нет. -- - Значит, тебе стыдно? - Психиатр заинтересованно смотрел на Кабанова, - Виталий, а не может твое состояние быть гипертрофированным чувством вины? Так в чем ты можешь быть виноват? В законной ненависти к обидчикам? Так это когда было. - Психиатр почувствовав догадку, решил закрепить успех - Скажи, а сейчас ты как себя чувствуешь? Полегче не стало? -- - Отчего бы это? Только от того, что я перевалил свои старые проблемы и несчастья на твои плечи? Может, раньше я обратился бы к священнику, если б жил в прошлых веках. Сейчас пришел к психиатру. Благо есть однокашник, с которым можно посоветоваться, и он не поставит тебя на учет и не отправит в дурдом... А насчет вины... не знаю. Мне некогда думать. Да и какое отношение к моим школьным проблемам имеют страдающие люди? Почему я раньше имел этот защитный барьер, который, кстати и ты имеешь, а теперь у меня его нет. Я ведь как приемник настроенный на все волны...
  Кабанов, вспомнил эту беседу у психиатра. Сашка, с которым они заканчивали институт, толковый парень. И, слава богу, не трепло.
  Ему на некоторое время и в самом деле стало полегче. Как будто Сашка что-то ослабил в душевных струнах Кабанова и чувствительность немного притупилась. Но только лишь на несколько часов. Однако, мысль, возникшая еще во время беседы, продолжала точить. Психиатр оказался прав, все началось после этого вечера встреч. Вот до двадцатого февраля он один, а после - другой. Ну точно, он двадцать первого дежурил и привезли девушку из аварии. Он принял ее, заинтубировал, и полез с лапароскопом в живот, там было месиво. Вот тогда он впервые ощутил ужас умирания... Когда про диагностическому дренажу из живота пошла розовая жидкость вместо крови... Точно - двадцать первого. Он объяснял себе, что все равно ничего не мог поделать... Разрывы внутренних органов, массивное кровотечение... Он же не Бог. Просто доктор. Пусть неплохой, но чудес делать не умеет. Легче не становилось. И все повторялось, С каждым больным было все острее, страшнее. Он уже старался спасти больного, не только испоняя свой долг врача, но и чтобы в очередной раз не пережить муки умирания, отрыва души от тела. Как же это больно. И как же легко потом... и страшно. Отчего страшно? Было что-то неосознанное. Отчего страшно? Ведь все мы смертны. Все. Так чего бояться? Чего боится тот зек-инфарктник, что лежит сейчас в шоковой палате? Почему он боится даже поверить в инфаркт и все пытается убедить Кабанова в остеохондрозе? Потому что, признав факт и неизбежность своей смерти, он должен признать и свою неготовность к ней. Вот что.
  Наступил вечер. Несколько больных они перевели из блока интенсивной терапии в отделение, двоих привезла скорая. Никто не умер, день катился к завершению. Один интерн ушел домой, другой остался дежурить в отделении и пошел на вечерний обход по палатам, давление померить у больных, дневнички записать в истории.
  Доктор Наф-Наф, Виталий Васильевич Кабанов лежал на диванчике и смотрел на монитор по которому суетилась кардиограмма зека. Вот зек заворочался и кривая пошла сполохами, мышечная наводка, вот улегся на боку и кривая опять стала чистой и четкой. Зубцы рисовали инфаркт, зубец пе гулял по линии как хотел, в своем ритме... предсердия сокращались отдельно от желудочков, левый желудочек, качал кровь еле-еле, правый справлялся неплохо. Избыточное давление крови в легких выжимало воду в просвет. Почки стимулированные мочегонными кое-как справлялись с этой водой. Через нос в легкие на вдохе поступал кислород со спиртом. Надпочечники из последних сил выделяли адреналин, сжимая мелкие сосуды рук и ног... Сколько он еще протянет? Ночь, день? Стимулятор не зацепил. Перегородка, где проходят проводящие пути - почти мертва. Какие-то еще живые клетки пропускают или генерируют сами импульсы.
Виталий Васильевич не заметил, как задремал.
Они стояли в школьном саду, перед ним Осипов, Маринин, чуть за ними Дроздов, Корнеев и Самсонов, а Конюхов позади Кабанова или как его тогда звали - Хряка. Конюх встал на четвереньки. Я знал, что он рядом и можно было бы двинуть с силой ногой назад, как говориться куда придется. Сам виноват. Но это будет первый удар, а Осипов с Марининым только этого и ждут, будут потом во все горло орать, что Хряк драку первый начал. Ничего не докажешь. Они заманили его. Знали о его страсти к книгам, сказали что за будкой кто-то выкинул кипу старых книг. А он, дурак - купился. Пошел смотреть. Но его уже ждали. Потом, он вырвался и побежал, ноги онемевшие от страха еле подчинились, он чуть не обмочился, в последний момент, не упал, а совершив страшный финт, и оставив все пуговицы от куртки на утоптанной земле, он припустил и остановился только через квартал. Его не преследовали. А зачем? Он завтра сам придет. И тогда разговор продолжится. Ведь не ходить в школу нельзя. Придет как миленький. И тогда его - козла, либо подловят в туалете, либо во дворе. Терпеть все перемены невозможно, а с урока отлить не отпускают. Он шел к дому и глотал слезы. Некому его защитить. Некому. Был бы Бог. Но ведь его нет. Да и как к нему обратишься? Нет, это как-то смешно даже. Как бабки в церкви. Я - пионер. Многие у нас уже комсомольцы. А я в Бога верю? Нет, бред какой-то. Верю, не верю. Не важно. Он тогда с яростью посмотрел вверх на облака и подумал, если есть, отомсти за меня. Помоги! Накажи их! Я не могу же! И пионер Кабанов Виталик, по прозвищу Хряк, неумело кулаком перекрестился.
Разбудил какой-то грохот в коридоре. Двойной ритмичный, будто шаги Командора из Маленьких трагедий Пушкина, с одной маленькой поправкой - гость должен быть не каменным а жестяным. Доктор Наф-Наф выглянул в коридор, перед медсестрой стояла женщина из вновь поступивших. На ногах у женщины были надеты... железные судна. Доктор, увидев эту картину, чуть не упал от хохота.
  - Вы ж сами сказали, - оправдывалась женщина, - что в них надо в туалет ходить. У медсестры не было слов. Она молча разводила руками и загоняла женщину в палату будто курицу в курятник.
  - Ложитесь немедленно! - прорезался ее голосок, - Вам нельзя вставать! Виталий Васильевич вернулся в ординаторскую, на часах было полвторого. Неплохо втопил. Прислушался к себе, пока вроде тихо. Бывали затишья, когда он ничего не знал и не чувствовал. А то бы с ума сошел совсем.
Сон. Что то снилось такое... не помню. Доктор Наф-Наф, напрягся, воспоминания ускользали, оставляя легкую тревогу. Что-то очень важное было. А что?
Нет. Не вспомню. Опять прилег, прислушался. В палате ворочалась и ворчала беспокойная женщина, прошла тихо по коридору медсестра, вынесла судно. На мониторе струилась кардиограмма умирающего, ритм упал до 60 и периодически снижался до 56 и снова поднимался до 60. Кабанов заглянул в палату, по дозатору шли кардиотоники, поддерживающие ритм сердца, оставалось еще полбанки, часа на три. Зек - инфарктник, заворочался, будто почуял доктора, забубнил: Доктор мне бы грам сто на грудь принять. Сразу полегчает. А то вы меня только запахом травите... Кабанов пробормотал: Лежи, лежи, нельзя тебе сто граммов, а сам подумал, почему нельзя? Ему все теперь можно. И спросил:
  - Грудь не болит?
  - Нет. Спина болит и руки, но сейчас меньше. Только спать не дает. Хочу заснуть и не могу. Страшно, что не проснусь.
Доктор Кабанов подошел к медсестре полулежащей в кресле у письменного стола на посту, наклонился:
  -Сделай ему морфинчику кубик. - и вернулся в ординаторскую.
  Через десять минут зашла медсестра, дала историю на подпись. Доложилась, что все сделала.
  И снова он наблюдал за кривой на кардиомониторе, пока веки не начали смыкаться.
  Сегодня мой последний день. Совсем последний. Странно звучит, совсем. Как будто может быть не совсем? Я вижу себя. Как странно я себя вижу - сверху и сбоку. Но это я. Я иду. Куда? Мне надо отдать долг. Деньги? И деньги. И еще что-то, не могу понять пока, что. Но долг есть. Даже не долг, долги. Их так много, что я боюсь не успеть. Мне просто не хватит времени расчитаться с долгами. И Я - тот, что внизу очень беспокоюсь, мне нехорошо. Тревожно. И я тот, что наверху и сбоку вижу это беспокойство и мне приятно. Все правильно. Я тянул до последнего дня, а теперь суечусь... Так мне и надо. Побегай. И главное вспомни все долги... ни одного не забудь. Ни одного. За свою жизнь ты стольким задолжал... Я езжу по городу. Какой это город? Не важно. Это мой город. Все мои кредиторы тут... Все. Я отдаю долги. Их принимают, кто с благодарностью, ( спасибо.) -Господи, да за что? Это вам спасибо, вы выручили меня тогда, а я свинтус, тянул до последнего дня; с безразличием (ну вернул и вернул, хорошо, что не забыл), с раздражением и ненавистью (сволочь, а где ты был, когда мне так было нужно, чтобы ты вернул свои долги?), отдаю, отдаю. А их все больше и больше. Я листаю свои записи, вычеркиваю, но они вновь появляются на сраничках уже другие. Откуда? А я это я верхний и сбоку вписываю их тебе. Ты забыл, но я то помню. Мне остается все меньше времени. Совсем не осталось, я отдаю последний долг моим друзьям, моим погибшим друзьям и прошу вас простите меня. Все. Я еду домой. Есть еще одна маленькая мелочь, я должен увидеть моих близких, жену, детей. Они знают, что сегодня последний день. Как я вас люблю. Вот и моя дверь. Остались часы, минуты. Я посижу с вами, обниму вас. Мы просто помолчим.
  Я, тот что сверху и сбоку удивлен, я успел отдать почти все долги, почти все...Остались те, которые уже не отдашь, кредиторов больше нет... и я могу позволить себе последние мгновенья провести в привычной обстановке, с родными моими.
  Дверь открывает жена, где-то в глубине квартиры девочки мои, теща. Они встречают меня. Они не расстроены. Правильно. Я не хочу, чтобы вы расстраивались. Не надо. Я сделал, что мог, чтобы у вас было все... Будьте счастливы.
  Я в прихожей. Мне неуютно. Все не так. Все. НЕ та прихожая. Обои не те. Обои. Вешалка. Не та. Другая мебель в комнатах. Откуда? А куда делась моя старая, уютная, я же с тобой, любимая, копил на гарнитур, мы вместе перли нашу кровать на санках зимой, где все это? Все чужое. А где мои костюмы? Я хочу переодеться в выходной костюм. Его нет. Что ты говоришь? Я не понимаю, что? И тихий невнятный голос: "Ну ведь тебя же завтра уже не будет... мы все сделали так, как давно хотели."
  Как это? Но ведь сейчас я еще здесь! Я здесь, с вами! Завтра будет завтра! Неужели после меня ничего не останется? Совсем ничего? Почему? Почему...
  Медсестра трясла Кабанова за плечо.
  -Доктор, проснитесь!
  Виталий Васильевич бросил взгляд на экран монитора в мареве слез светилось - 46 в минуту.
  На четвереньках выбежал в коридор, не успевая подняться, головой толкнул распашные двери и влетел в палату. Следящая система среагировала бы, когда ритм сердца снизится до 45. Зек спал, ритм упал до 46. Кабанов покрутил дозатор, дождался пока цифры на экране не поднялись до 56 и потом к 60. Вот так.
  Вернулся в коридор, подошел к медсестре.
  - Спасибо. -- - Не за что. Вы стонали, Виталий Васильевич. Я решила вас разбудить.
  - Да? Сильно?
  - Прилично. Что-то приснилось?
- Не помню. - Кабанов покривил душей. Последний сон он запомнил, и в ушах его продолжал звенеть собственный крик -ПОЧЕМУ? .
  На часах полшестого утра. Ложиться бессмысленно. Доктор Кабанов скатал одеяльце. Спрятал бельё в шкаф. Сел за стол и начал писать четырехчасовые наблюдения. Записал изменение дозы кардиотоников зеку, постарался вписать так, чтобы назначения морфина и наблюдения к 4-м утра оказались рядом. Теперь еще осталось в восемь оставить запись и отчитаться на утренней конференции. Только бы никого не привезли до 9 утра.
В семь зашел интерн, бродивший по отделениям всю ночь. Оказалось, что кроме него на весь корпус врачей нету, пришлось обойти, кроме своего отделения еще три. А что поделаешь, лето, отпуска. Одна надежда на студентов-субординаторов, да на интернов.
В восемь утра пришел Леонид, принимавший зека позавчера вечером. Первым делом взгляд на монитор.
  -Ну как он?
  -Стабильно хреново. Ребята днем пытались навязать ритм интракардиальным, ничего не вышло. Блокада нарастает, кардиотоники я поднял в трое. Пока ритм держит.
  - Хы. Интракадиальным. Я вечером на час-полтора сумел навязать черезпищеводным, а потом ку-ку...
  - Я посмотрел твои записи...
  - Он сам спит, или на медикаментах?
   - Морфин в два ночи, и до сих пор. В пять ритм свалил до 46, пришлось усилить дозатор. -- - Ясненько. За ночь кто-нить поступил? -- - Было. - Кабанов рассказал эпизод с суднами на ногах. - Ты понял? Маринка, что говорит? - чтобы в туалет ходить! Ну а она все буквально понимает. -- - А с чем больная? -- - Первый приступ стенокардии на фоне гипертонического криза. Ночку наблюдал, сейчас переведем в отделение, я переводной уже написал. -- - За это спасибо.
В коридоре, две медсестры перекатывали кровать с больной в отделение.
На утренней конференции, Доктор Наф-Наф докладывал больных, во время расказа о больном с обширным инфарктом, он вдруг сильно побледнел и оперся о трибуну. Начмед, озабоченно посмотрел на него.
   - Виталий Васильевич, вам плохо?
   - Нет. Ничего. , - а про себя добавил, - просто умер человек, которого ждали.