Мосты над бурной водой. Окончание.

Мосты над бурной водой. Окончание.
Заключительная часть рассказа Михаила Сидорова.


Михаил Сидоров
Мосты над бурной водой.
О к о н ч а н и е.

 

Рулетка, горный компас, блокнот и – шаг за шагом: азимут, дистанция, ширина-высота, уклон; растянуть, измерить, задиктовать… Подходим к щели. Ириска, юркнув на ту сторону, прячет блокнот за ворот и, ожидая нас, вытаскивает сигареты. Выдираюсь к ней.


- Дай-ка и мне. И прикури заодно, а то руки мокрые. От карбидки приткнись.

            Подставляю ей пламя, Ириска пытатся дотянуться.


- Да наклони репу-то, Вень!

Приседаю. Она мешкает.


- Ну чего ты?

- Тихо! Слышишь?

Нарастающий гул. Ближе, ближе… вода!


- Паводок! Назад, Кир, быстро!!!

Ириску толчком к стене.


- Наверх!!!

Грохот, ледяной ужас, сердце во рту. Затем рёв, молот в спину и вода в лёгких. Захлёст, свет гаснет… спазм, кашель, пузыри из рта. Отчётливое – пи…дец! – в голове. Взмётываюсь над водой – кх-х-ха! – темнота и Ирискин визг. Включаю фару и она лезет к ней на голом инстинкте.


- А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Провал рта, могилы глазниц… Цепляется, топит – выныриваю, плююсь, хватаю её за шкварник:


- Вверх, лезь вверх!

Она обезумела. Верещит, берёт в клещи, виснет, утягивая на дно. Подкат паники, барабан пульса, дикий страх – чехлимся! – за ним злоба, и прицельно, кулаком, несколько раз в дыню: заткнись! заткнись!! цыц, бл…дь!!!
Очнулась – подействовало. Сообразив, включаю на ней налобник.


- Слушай меня: ПО ЩЕЛИ. В РАСПОРАХ. ПОШЛА!!!

Лезет. Срывается. Ногой в лицо – феерия боли! Зелёные пятна, тоненький писк в мозгу: тю-у-у-у Ослепший, парю в воде, глотая тёплую кровь. Потом всплываю.


- Ве-е-еня! Ве-е-е-е-еня-а-а!!!

- Я здесь. Лезь!

Нас уже подняло метра на три. Подставляю ей плечо, затем голову. Иду следом. Из носа льёт, стекая за ворот; сознание, отстранившись, наблюдает со стороны, фиксируя между делом всякую мелочь. Выше. Ещё. Покатые полки под потолком – перелезаем и валимся тряпками.


- У тебя кровь. – Ириска частит одышкой, окутанная паровозными облаками.

Трогаю – хруст. С-сука, только этого не хватало!


- Кирилл! – Она вскакивает и, перегнувшись через край, смотрит.

Водоворт, чёрный блеск, равнодушный закрут спирали.


- Ки-и-ира-а-а! Кир! Ки-и-и-и-и….

Обнимаю, оттаскиваю.


- Спокойно, Ириш, спокойно – успел он.

Вот так же онкологические смотрят, когда им врут.


- Ну вот те крест, честно!

Как он рвался – как зверь из капкана! До самой смерти перед глазами теперь…


- Ки-и-ира-а-а! Кира-а-а-а! Эва-а-а!

Переключить её надо, срочно.


- Ир, тут не слышно.– Я достаю из самоспаса армейский пакет. – Перегибы, вода орёт… на вот, лечи меня.

Тампонирует нос, кладёт повязку – механически, на рефлексах.


- Не стекает в глотку?

- Нет, вроде. – Голос гнусавый, отдаёт в череп. – Давай лёжку делать.

- Подожди. Ки-и-ира-а-а! Ки-и-и-и-и-и-ир!

Шум. Ровный, непрерывный, рокочущий. Вода поднялась ещё и, теснясь как в колодце, ходит по кругу в кольце красных стен.


- Кири-и-и-и-илл! – Она рыдает. – Эва-а-а! Ки-и-ир!!!

- Брось, Ириш. – Интонации проседают. – Жив он, не плачь!

Она не верит. Лежит, вздрагивает. Я сижу рядом и долго, словно это поможет, глажу её по плечу.

Снять комбезы. Расстелить поровней. Стянуть гидрокостюмы, уложить вторым слоем. Устлать полиэтиленом, сесть в серёдке и, прижавшись друг к дружке, накрыться ещё одним. Подоткнуть края, убавить расход карбида и тупо ждать…

Ириска в оцепенении – неподвижный взгляд, безразличие, дорожки слёз. Излом грязных пальцев, пятна ногтей… посерела, онемела, осунулась.
Свет дохнет. Ацетилен на исходе, синий шарик ёжится и, замерев бусиной на форсунке, тает, оставив на сетчатке жёлтую запятую. Мрак. Эхо. Шелест воды. Промозглый холод и ледяной конденсат. Ириска шевелится. Лезет в самоспас, чиркает зажигалкой. Свеча, вспыхнув, ломит глаза.


- Не надо, Ир. – мягко, – Побережём свет.

Она трясёт головой, следя глазами за пламенем.


- Ириш…

Молча: нет!
Ладно.
Заряжаю табак, похрипывая, втягиваю огонёк. Дым греет. Ириска, пошарив, достаёт упакованные сигареты, прикуривает от свечки – а-а, насрать: уж куда хуже-то?! – и, зажав фильтр у самой ладони, выдыхает, согревая спрятанное лицо.
Свеча плачет. Нестерпимо прозрачная лужица в кратере катит крупные капли. 


- Ты точно видел?

Врать, не врать?


- Не знаю.

И ручьём из под век.
Ч-чёрт!
Натянув рукав на запястье, стираю ей слёзы.


- Всё обойдётся, Ириш, вот увидишь. Не плачь.

И навзрыд.


- Не могу-у… Ки-и… ик… ра-а… а-а-а.

Ком в горле. Тяжёлый, свинцовый ком – Кир умер. Сейчас он, полный воды, висит в узости метрах в восьми от нас и, когда спадёт паводок, нам придётся выдирать его из щели.
В груди вой. Накатывает. Обхватываю Ириску, внутри колотит и, чтоб хоть как-то зашифроваться, качаюсь из стороны в сторону, оглушённый простотой и болью утраты.
Белизна и синь – словно знамя. Мягкий снег, искры, крылья склона застывшим взмахом. Дуга перевала и дикий ультрамарин – насыщенный и манящий. Нетронутая поверхность, взломанная дорожкой следов, тяжесть лямок, лёгкая марля повязкой вокруг лица. Жара. Дыхание. Мокрая от пота ковбойка. Сломавшись в поясе, Кир ждёт, повиснув на лыжных палках: выгоревший капрон, «консервы», оранжевые «фонарики» поверх грубых цээсов. Подпустив меня, кладёт на снег «Смену».


- Щёлкни снизу, на ходу чтоб…

И прёт трактором, сминая нежную целину. Крохотные комочки разбегаются из-под ног и строчат пунктиром, обрастая кособокими веретёнами. Маленький, чёткий, нереально-цветной Кир пляшет в видоискателе: банан рюкзака, ледоруб и пуховка заткнутые за стяжки. И небо. Пронзительное, обнимающее – навечно в память, без всяких фоток…
Пустота и отчаяние. С кем же мне говорить-то теперь? С кем молчать? Перед кем наизнанку вывернуться, ощутив плечом тычок кулака? Схватывает гортань, прерывистый вдох, бегут слёзы… Ириска, застыв, понимает, что – да, всё, конец! – и скулит сквозь губы, как маленькая девчонка, разметав косички и уткнув в меня мокрое, зарёванное лицо.
Скользко. Комендант, исполнив лихое па, с громом приземляется у бачка. Из бачка лезут помои.


- Свиньи, бл…дь! Бедуины е…учие! Бабы нет – зарастут говном, сука! Ты проходи-проходи, осваивайся.

Обляпанный стол, горы посуды, феерически засранная плита. Голая лампочка, битый кафель, свитки краски на потолке. Разъёбанный выключатель и вода на полу. Мда-а!


- Тут кухня, тут сортир, там душевая. Пошли…

В грязнющей, в смрад прокуренной комнате стеклит раму могутной монголоид.


- Так, Русанов, соседа тебе привёл. О, уже и стекло купил? Молодец!

- Батарея течёт. И труба тоже.

- А я что сделаю? Скажи спасибо, что…

- Вы – комендант.

- Так, ладно, – решительно, – бельё завтра выдам. И чтоб тихо мне, ясно?

Исчезает. Я в ахуе.


- Э-э… кхм… Общага Санитарно-Гигиенического, я не ошибся?

Он секунду молчит, потом вдруг цветёт улыбкой.


- Она, родная. – И тянет руку. – Русанов. Кирилл. Лечфак.

- Северов. Веня. Сан.

Кладёт ладонь на кулак, кланяется.


- Конетива, Веня-сан.

И смотрит, оценивая.


- Гомэн кудасай! Всё, больше я по-японски не знаю. Хочешь, на латынь перейдём, ад либитум.

- Кум део! – Обводит комнату. – Как тебе? За…бись, да?

Серый потолок, пятна обоев, рванина ПХВ на полу.


- Интересно, кто тут до нас жил?

- Гигиенисты, я полагаю, кто же ещё?

Ремонта здесь на полгода: жить в дерьме, спать на гнилых матрасах – да ну на…уй!


- Может того, займём? Отремонтируемся блицкригом, а потом с халтур отдадим?

- Это была моя строчка.

Й-йес! То бишь: о-о-о, я-я-а!


- Айн унд цванцих, фюр унд зикцих! С клопами тут как, выяснил?

- У соседей стрельнём, на первое время. А как своих заведём – вернём…

Бьёт дрожь – протекли оба через воротники. Жгём свечку, поднимая температуру, как в парнике, затем гасим и так бесконечно. Огарок тает. Огонёк, словно малыш-двухлетка, норовит до чего-нибудь дотянуться. Греемся табаком и, ломая потихонечку шоколад, глушим голод сладкой слюной. Время исчезло. Совсем. Одна лишь бесконечная «When The Music Over» по кругу.


- Вень, ног не чую – беда!

Разуваю – лёд, мрамор. Расстёгиваюсь, сую её ступни себе под футболку. Она ёрзает.


- Спина мёрзнет.

- Встань-ка. – Вытягиваю ноги. – Ложись поверх, на бок. Колени согни.

Зажав подмышкой её стопы, прижимаю их, словно градусник; Ириска, скрючившись, затихает и я равномерно, из стороны в сторону, качаюсь в такт звучащей в уме монотонной мелодии.
Сквозняк. Занавеска, взметнувшись, летит в сторону коридора; «мелодии ветра», ожив, сыпят пригоршни серебра.


- Вень, спишь?

Заходит.


- Чё молчишь?

- Думаю.

- Ну-у? Хорошее дело. Надевай штаны – гость у нас.

- У меня, между прочим, экзамен завтра.

- Ой, – детский голос, – может, потом?

- Заходи-заходи, он всё равно в последний день только до обеда зубрит.

- Здрасьте.

Ух ты!


- Ай молодца, старик! Ай, уважил! Уж вмастил, так вмастил!

Обалдев:


- Чё?

- Как? Я думал, ты её мне привёл. Педиатрия завтра – пальпация, мануальные навыки, все дела…

- Тьфу, бля! – И к ней. – Не обра…

Но она смеётся и показывает большой палец: во! Я очарован.


- Веня.

- Ира. Премного наслышана.

Смотрю на Кира.


- Зато этот молчал, как гроб.

От неё аура. Магнетизм, притяжение… ё-моё, что это?
            Она осматривается.


- Блин, клёво!

Ведёт пальцем по полкам, стоит у фоток. Встаёт на цыпочки – маленькие пяточки сквозь колготки, – и аж туман в голове!
Кир звенит стеклом, расставляя бокалы. Хлопает пробкой, – добрый вечер! – разливает шампанское. Раздаёт.


- Веня, друг, это Ириска – моя невеста.

 Раскидываю руки, обняв интерьер: стеллажи с книгами, снимки вершин, наш с ним двухместный стол в изголовьях. Шаманский бубен и горное снаряжло на стене.


- Значит, конец всему этому?

- Ещё не скоро – весной. – Он и радостен, и печален. – Успеем похолостячить…

Озноб.
Безвременье.
Чёрные мысли.
Не вытащим Кира – всё! Железо в лагере, без него не подняться, а значит: голод, гипотермия, забытьё, смерть. Голод, гипотермия…  Приходит страх. Захлёбываюсь, колотит; Ириска шевелится, ищет руку, берёт. В пальцах вопрос, но я справляюсь, справляюсь… вот, всё… лишь за грудиной ещё дрожит. Жму ей ладошку – нормально, Ириш! – и выглядываю наружу. Блеск влаги, волны красной породы, окаменевшие триллобиты намёком.
Надо ж так, а?
В двухстах метрах от солнца!


- Ир, вставай. Не могу больше, онемел весь.

Свеча, упав, гаснет. Ослепнув, мы как брошенные дети дрожим в обнимку.


- Так, пошло всё нахер, давай карбид!

Вытряхнув известь, пихаю взамен шипящие камни. Завинтив, хлопаю воротком – и море света, море тепла. Полиэтилен, вспотев, слезится крупными каплями и мы, обжигаясь, держим руки над пламенем.


- А-а, хорошо!

- Не говори! Лучше раз напиться живой крови, чем триста лет клевать мерт…

Я осекаюсь. Ириска вдруг лезет в обувь.


- Ты куда?

- Я сейчас.

Вниз собралась. Сейчас увидит и…


- Брось!

- Отпусти. Отпусти! Отпустииииииии!!!

Истерика. Понеслось.


- Дураки! Дураки! Что вам тут надо?! Что забыли?! – Вырываясь, она лупит меня наотмашь, как крыльями. – Идиоты! Два идиота! Один уже…

Осеклась, стонет, валится. Касаюсь её и – ох, ёбт! – опять.


- Колумбы, бл…дь! Долбо…бы! Кира-а-а! Кира-а-а!!! Ки-и-и…

Рвётся к краю. Стиснув тоненькие запястья, леплю ей сочных лещей: слева, справа, ещё раз слева.


- Аааааа…ххх. –  Уткнулась в грудь, всхлипывает. – Х-х… хх. Х-х… хх…

Глажу по голове, целую её в макушку.


- Всё, Ириш, всё. Всё, хорошая. Всё, золотая.

Молчание. Хлюпы.


- Сходи, посмотри, а?

- Не сейчас.

- Ну, пожалуйста!

- А-а, рано или поздно всё равно надо! Вклинившись в щель, спускаюсь метра на два. Уровень ниже, напор меньше. Включаю луч, обмерев, направляю в поток – вот, сейчас, красный комбине…

Нету.
Окунаю фонарь, свечу – чисто!
Бля, неужели?
Трясёт надежда. Ползу наверх.


- Ну… что?

- Скрести пальцы, Ириш, крепко скрести – нет его!

Голос не слушается. Она плачет. Потом смеётся. Снова плачет и снова смеётся, радуясь и не веря. И я вместе с ней.

Огонёк сникает, оставив жёлтую точку. Змейка дымка, запах…


- Всё что-ли, кукуем? – Звоночком из темноты.

 Бодра, весела – куда что девалось?


- Писать хочу, Вень. Вруби фару на пол-минуты… Отвернись.

Отвернувшись, держу её за руку, чтоб не сыграла вниз.


- Всё, можно. Гаси.

Устроившись, балаболит.


- Вот ведь, скажи? Везде спасётся. Дитя природы, парень из лесотундры – на медведя с рогаткой ходил. В глаз бил, чтоб шкуру не портить, а потом съедал. Сырым, в два присеста…

Растёт тревога: может, он просто чуть дальше, за поворотом?


- Вень, ты чего?

Да нет, брось! Там, за изгибом, простор – ушёл вверх, как мы, и в лагерь. Лежит, поди, сейчас в спарке, ништяки точит.


- Эй, алё?

Почуяла. Второго раза точно не переживёт – тронется.


- Слушай, ты спокойно посидеть можешь?

- Холодно. Погрей ноги.

- Что – опять?

- Пожа-а-алуйста!

Касаясь губами, дышу ей в маленькие подошвы. Эмоций ноль – вчера от счастья бы умер, а сейчас – фиг: ноги как ноги, совсем замёрзли.
Всё, что ли?
Опустошение. Вакуум. Ещё немного и во мне загудит, как ветер в бутылке. Она метёт языком; я же, остекленев, молча внимаю.


- …идёт по улице и вдруг ка-а-ак начнёт хохотать. Ты чего, Кир? А он чуть ли не до икоты. Пальцем на пробку тычет: представь, что они без машин! Висят в воздухе – сидя, руки-ноги вперёд, – и ме-е-едленно продвигаются. И рожи, – рыдает, – рожи у всех одинаковые!!! Стоим и загибаемся, как с обкурки.

 Выдох в ворот, влажная шерсть. Гусиная кожа, дубак, кисти в рукавах до самых локтей. Тьма-тьмущая и смеющийся голосок:


- …мы его Маской Клоуна звали. Помнишь, были такие? Очки, нос, усы снизу –вылитый! Чморил нас по-чёрному, а сам, как препод, ну никакой! Серый, как патлы нечёсанные. Объясняет – семь вёрст до небес и всё лесом, талдычит только «банально просто» и бананы всем лепит, а перед больными потом: «Ваше мнение? Обоснуйте… Это всё? Не густо, не густо… И зачем вы на врача пошли – работали бы медсестрой, таскали бы утки…». Кир узнал – пошёл, галстук ему на кулак намотал, а тот заюлил, заплакал, рассыпался – тьфу, блин, дешёвка, смотреть стыдно!

  Тянет в сон. Клеит веки, манит забытьё… 


- Сколько мы тут, Вень? Ну хоть примерно, на глаз.

- На глаз? – Я уже плыву, но кажусь себе логичным и убедительным. – Если на голубой, то время быстро летит, а если на красный, то к нему прикид Санта-Клауса нужен, иначе…

             Она заливается и я просыпаюсь.


- Ой, не могу! Ты б себя слышал…

Веселится, сучит ногами, я встряхиваюсь и лезу за табаком. Махры заалев, гонят дрёму, внутри теплеет.


- Вень?

- А?

- Давай споём? А то у меня в башке «Баттл оэ Эвермор», вконец задолбала.

     И, не дожидаясь ответа, звенит:

Балалаечку свою я со шкафа достаю –
    на Каначиковой даче тихо песенку пою…

Понижая голос, уходит в шёпот:

Тихо песенку пою,
 Тихо песенку пою…

И – вдвоём, хором, обвалив дикий рёв:

А-а  тиха-а песенку па-а-айюууу!

 Поток, обалдев, утихает на миг. Мы продолжаем.

    Перелез через забор диверсант, бандит и вор –
у него ружьё большое, он убъёт меня в упор.
Он убъёт меня в упор, он убъёт меня в упор…
А-а он убъёт меня-а в упо-о-ор!

Эхо птицей и только «гу-гу-гу» между стен. Сна ни в одном глазу, всё во тьме – полный сюр, ущипните меня кто-нибудь!

Пуля бьёт наискосок, попадает мне в висок,
           молодая жизнь стекает тонкой струйкою в песок.
                                   Тонкой струйкою в песок, тонкой стру…

Отблеск света.
И крик: эва-а-а!
Взлетаем.


- Кира! Кирилл!!!

И он, как Трубадур из-за леса: ла-ла, ла-ла-ла!
Полиэтилен скользкий, Ириска падает на руку – хруст, вскрик: перелом! – и воя от восторга и боли, перекатывается на живот, свесив голову и глядя как Кир – живой! – ворочается в узкой щели.


- Ки-и-ира! – орём и беснуемся, приплясывая на краю.

- Ки-и-ир!! – пока он, расклиниваясь, лезет к нам.

- А-а-ахха-ха-ха!!! – кидаясь на него, точно волки на кабана. Ириска виснет мартышкой и целует его взахлёб, куда попало, безумная совершенно.

- Кира, Кира, Кирилл…

Табачный выдох, щетина, мокрый капрон.


- Ну как вы, в целом? – Замечает повязку. – У-у-у…

- У неё – киваю на Ириску, – тоже. Типичный луч от сейчас .

Ириска, улыбаясь, демонстрирует опухший сустав.


- Ёперный театр! А лыбишься-то чего?

- Прёт меня. – И снова на него. – Ы-ыммм…

Дым, пар, шар света, блёстки зрачков. Мы курим – жадно, ненасытно, как вернувшиеся из засады. Бычки, высекая снопы искр, рикошетят от стен; Ириска, фоня счастьем, бездумно опирается на ладонь и, сложившись в локте, словно подломав шасси, шипит от боли. Кир, заняв собой всё пространство, осторожно мнёт ей запястье.


- Классика, однако.

- Она спуститься-то сможет – с одной-то рукой?

Ириска фыркает. Понял, молчу.


- Пардон, ху…ню спорол-с! Ты сам-то как, Кир?

Смотрит из-под козырька, качает каской.


- Полный песец! Ничё не помню – в палатке очнулся, рваный как цуцик.

- Протёк?

      Расстёгнув приляпанную кое-как «молнию», демонстрирует драную гидру.


- Ни хе-ра се-бе!

- Понял, да? Шил и клеил всю дорогу. – Затянувшись, вдавливает окурок. – Сапог унесло, самоспас прое…ал.

Я только сейчас замечаю, что на ноге у него транс обмотаный тонким репом – как лапоть.


- …курево, карбид – всё уплыло.

- Ты голодранец, уа-а-а!

- Зато цел. И узость проходима, к слову сказать, а то дёргал бы сейчас мою тушку ручками ослабевшими.

- Во наивняк! Да я б тебя просто по частям вынул и дело с концом. Ножик-то у меня, слава богу…

- Дурак! – Ирискин кулачок меж лопаток. – Не слушай его.

- Кир, твоя жена меня опять бьёт – воздействуй.

Он вдруг сгребает нас и тянет к себе. Касаемся головами, стихаем.


- Ребя-я-ята! – Тихо-тихо. – Ребя-я-ят…

Чай. Тепло. Сухари, сало, печенье, изюм горстями. Дунуть на кипяток, всосать чёрную сладость и вытянуться, вытянуться до хруста, смакуя истому. Кир шуршит у горелки: режет, сыпет, мешает. В углу рта хабарик – курим в палатке, праздник, можно сегодня!


- Кир, вода высоко была?

Стрельнув окурком, показывает.


- Здесь. Сантиметрах в пятнадцати. Живая, в натуре: то подойдёт, то отступит… Очковал, блин, как архиерей с шанкром.

- Спал?

- Смеёшься? Сложил всё в гермы, да распихал повыше. Чай пил, временами.

Ириска тащит под спальник руку в лубке и баюкает, устраивая поудобней.


- Болит?

- Не, нормально. Подкинь-ка ложку…

            Гречневый пар. Сухое молоко шелестит из пакета, насыщая белизной водоворот кипятка. Заливаем кашу, кидаем масло, склоняемся и суём ложки в расплывающийся ореол. Сухари гремят на зубах, в нос отдаёт болью, но – ё-моё, до чего ж вкусно! Сало, чеснок, пятаки кураги – всё подряд, без разбору, отрываясь за бесконечное ожидание.


- Как думаешь, Кир, давно мы тут?

Пожимает плечами, метая в рот ложку за ложкой.


- Хрен знает! У меня чувство времени после первой ночёвки отстегнулось, так что…

- А я, помню, как-то двое суток подряд отработал, – совсем никого в графике не было, попросили на амбразуру лечь, – пришёл домой и прилёг, в чём был, минуток на пять. Проснулся – за окном сумрак, сам затхлый какой-то… короче душ, ужин и снова спать. А с утра по делу и мне там – всё, поздняк, надо было вчера приходить. Как вчера? Так вы ж на вчера были записаны…

- Сутки дрых?

- Ну. Без продыха.

Ириска, отвалившись, аккуратно рыгает.


- И наверху узнать не у кого. – Она принимает кружку, цепляет концевыми фалангами кругляш печенья. Рукав у гидры мы ей распороли, чтоб кисть пролезла, а ведь ей на обратном пути нырять ещё.

- Кстати, Кир, что с рукой делать? – Кивнув на лубок. – Зальёт ведь, бля буду!

- Скотчем замотаем, делов-то! –  Зевает, раскинув руки. –  Ох, отосплюсь щас…

 Вот так, наверное, незрячие просыпаются. Вселенская тьма, всё наощупь, в голове «Андрей Рублёв» сразу – то место, где мастеров ослепили. Мы спим, просыпаясь и силясь понять где кончился сон и началась явь, гоним цепочки мыслей и, живя лишь слухом и осязанием, снова незаметно ныряем в глухой, лишённый сновидений анабиоз, нарушаемый мучительно-сладким, электрическим оживанием онемевших от неподвижности мышц…


- Эй, троглобионты, подъём!

Ноль реакций.


- Хорош хрючить, пролежни!

Не, спят. Лучом в лицо, ладонь трубой и:


- Та-та-та-та та-та-та! Та-та-та-та та-та-та-а-а!

- Боже, – говорит Ириска, – прости ему прегрешения: мыслимые и немыслимые.

Вклиниваюсь и трясу обоих.


- Нас несёт на камни! Нас несёт на камни!

Кир открывает глаз.


- Чё орёшь, дурень?

- Все наверх! Полундра! Все – наверх!

                              Здравствуй, солнце золотое-золотое!
                                          Здравствуй, небо голубое-голубое!
Станут пташки щебетать, за букашками летать.
                              Станут зайки на лужайке кувыркаться и скакать…


- Слышь, дал бы поспать, а? Что ты как в пионерлагере?

- В гробу отоспишься! – Ползу по ногам к выходу и, нашарив ледяной примус, бряцаю металлом, дребезжу мисками, расшатываю палатку, наваливаясь на бесцветные, провисающие от влаги стенки. – Огня мне, огня! Зажигалку на базу!

- У-у-у, шайтан! – Ириска пинает меня сквозь спальник и, вся в рубчиках, выпутывается наружу, сунув в рот утреннюю сигарету. – Ставь кофе.

Стягивает одной рукой верх подгидровки и, шагнув во тьму, кряхтит, усаживаясь на корточки.


- Тебе помочь?

Оттуда тут же прилетает кусочек известняка.


- Не, серьёзно!

Россыпь щебёнки. Кир, чертыхаясь, зарывается головой в спарку, а я выуживаю из котла колючую, красную крошку. Примус, фукая, гонит пламя. Засыпаю кофе и, забывшись, подлезаю снизу к огню – прикурить. Повязка вспыхивает и я, гася пламя, суетливо хлопаю по носу. Ириска в полном восторге давится в темноте.


- Пять баллов, Вень! Премия Дарвина. А ещё можешь?

Кир садится – большой, сонный, нечёсаный, – и тоже курит, соря пеплом в кружку и мутно глядя перед собой. Потом надевает налобник и идёт к воде умываться. Я же, пока закипает, снимаю с носа серую, обгорелую марлю – режу завязки, отклеиваю от ноздрей…


- А ничё, – говорит Ириска, – так даже лучше.

- Ох, кто-то сейчас…

Она быстро поднимает вырезанный из пены и обмотанный скотчем лубок.


- Не имеешь права, я под защитой Конвенции. А с тебя, если помнишь, «Космополитен» с шоколадом...

Еды мало – подмели давеча с голодухи. Сыплю мясо, мешаю жиденькое пюре. Возвращается Кир – бодрый и подтянутый, как физрук, – и, катая рулон изоленты, скручивает севшие батарейки в один внушительный мега-блок. Прилаживает лямку через плечо, зачистив концы, вплетает их в клеммы. Включает: м-да, фигня! – но сам он, вроде, доволен.


- На колодец хватит, а в меандре вы мне подсветите. С карбидом как?

- На раз. И то если идти быстро.

- Значит, пойдём быстро.

- Давай тогда лагерь оставим? И тащить меньше – быстрей выйдем.

Он колеблется.


- Да ладно, Кир, дерьма-то… всё равно ж старьё!

     Машет рукой.


- Оставляй.

Съедаем всё дочиста. Больше тут делать нечего.


- Ириска протекла, Вень. Конкретно.

- Гони её, Кир, не жди меня!

- Д-да л-ладно, В-веня, н-н-ныряй.

У-у, как хреново-то!


- Бегом, Кира, бегом! Я догоню…

Трепыхаюсь против течения, выныриваю – и ломим без отдыха, как марафонцы, дыша и бороня воду. Перегрев дикий: под гидрой джунгли, со лба ручьми… Вываливаемся из меандра, падаем, охлаждаясь и впитывая через камни неизменные подземные три выше нуля. Уняв дыхалку, тащим мятые сигареты и Кир, щурясь от дыма, не теряя времени, лезет в обвязку.


- Гидру бы снять – говорит Ириска, – изжарюсь.

- Обмороженных больше, чем ошпаренных. Подумай лучше, как перестёжку проходить будешь?

- Я её – отзывается Кир, – от крюка на себе вытащу. Там десять метров – херня! Как два пальца об мольберт.

      Пристёгивается, повисает.


- Ну всё, двинул.

И лезет – быстро, как механизм. Тает во тьме, и только верёвка перед глазами: дёрг-дёрг, дёрг-дёрг! Снаряжаю Ириску: щёлкаю карабинами, затягиваю обвязки.


- Вень, ну жмёт же! Дышать невозможно.

- Ша! Стой смирно. Откинет на подъёме – что делать будешь? Рука-то одна…

     Перебивая:


- Вень.

- А?

- Спасибо тебе!

Берёт руками моё лицо и целует, снизу вверх, как к чаше прикладывается.


- И что это было? – говорю, отдышавшись.

Кладёт палец на губы.


- Ш-ш-ш! Ничего.

И снова, как Кэти на д’ Артаньяна: ммммм!


- Сво-бо-ден!

- Всё, я пошла. – В её глазах пляшут черти. – Не говори никому, не надо…

Идёт, зависает, снова идёт – упорный, как гусеница, маленький человек. Решительный, вздорный, самозабвенный, нетерпеливый, занозистый. Облегчая подъём, держу ей верёвку внатяг, вспоминая вкус крепкого, вкусного, юркого словно белка, языка и пропавшее было чувство вновь затопляет меня внезапным, дождевым паводком…


- Эва-а! Прячь-ся!

Состегнулись, сейчас могут обсыпать. Углубляюсь в меандр метра на два:


- Дава-а-ай!

Пошли, слышно.


- Камень!

Вввввух! Вввввух! Т-тах!
Осколки.
Эхо.
Потом снова: в-в-вввух! в-в-вуххх! та-тах!!!
И тишина.
Ни звука.


- Дош-ли!

- По-нял!

Вверх, вверх, прочь отсюда! Раз-два, раз-два… Кроль скрипит, закусывая верёвку. Выше, выше, ещё… Пот в глаза; жарко, как Ихтиандру; свет меркнет – карбид на исходе. Раз-два, раз… Отдыхаю, исходя паром, и снова лезу, чуя спиной жуткую пустоту. Карабин в крюке – тынц! – и сердце товарняком: тух-тудух, тух-тудух! Перестёгиваюсь и снова – раз-два, р-раз-два… Долез, всё. Откатываюсь от края; Кир, обрастая петлями, начинает вытаскивать стометровку.


- Ир, пошла! Вень, ты сзади – подтолкнёшь её, если что.

Она топчет меня, словно стремянку – по голове, по плечам, снова по голове.


- Вень, ну поднимись малость, что ты как неживой?

- Фига! Я тебе что – эскалатор?

- А кто? Я ж ранена. – И ногой на каску, аж в позвонках хруст! – Подлезь ещё, тут совсем узко.

            Шкрябается, сквернословит, плачет от злости. Беру её за подошву, подпихиваю снизу вверх. Минута, другая…


- Всё, свободна, давай!

            Мешок клинит. Громоздя матюки, выбиваю его ногами и осторожно, как судака, веду на поводке через щель. Снизу подходит Кир – «волчий глаз» , красная проволочка, зрачки во всю радужку. Подтягиваюсь на выдохе, плотно, словно патрон в стволе. Кир, фонтанируя оборотами, ползёт следом.


- Лезь первым, Вень, сразу.

- А Ириска?

- За верёвку вытащим, тупо.

Обваливается озон. Щекочет ноздри, включает, разбежавшись иголочками, бодрячка. Вылетаю наверх – ночь. Теплынь, созвездия, монетка Луны, заходящая на посадку. Восток светлеет – рассвет скоро.
Сдираю комбез, сдираю гидру, сдираю всё, оставшись в одних трусах и подставив прокисшее тело ночному воздуху. Из дыры, как вурдалак из могилы, лезет Кир. Отстёгивается, поворачивается, хватает жумаром верёвку:


- Готова? – вниз.

- Да-а!

- Давай, Вень…

Выдёргиваем её, словно морковку. Она садится и медленно, точно нехотя, начинает выпутываться из аммуниции. В глазах усталость: огромная, бесконечная – как у родильницы.
Созвездия гаснут. Полоса на востоке ширится; водопады, пробуя голос, будят первое эхо. Сворачиваю барахло в тюк, обвязав, спускаю на снежник и, съехав вниз, взваливаю тюк на загривок. Тропы не осталось – смутный, белый рубец поперёк грязной, наклонной плоскости. Кир и Ириской сыпятся следом. Иду, оглядываюсь: оба как автоматы.


- Всё в порядке?

- Угу. – Невнятно.

Выходим на камни, дыша, лезем вверх. Горизонт, заалев, мажет скалы пастелью; снег блестит, наливаясь свинцом; звёзды, храня достоинство, тают в рассветном небе. Скатывается ветерок; вода, оживая, гоняет меж стен серебро отголосков; Ириска, вся в розовом ореоле, ждёт нас в конце подъёма.


- Слышь, мужики, мы прям как те ковбои из анекдота: сдаётся мне, Билл, мы с тобой за так говна наелись… Гляньте, красотища какая – хрен ли нам те пещеры?!

Дочисто вымытое плато, свежесть, голубизна камня. Восток ест небо, из долин всплывают белые аэростаты и длинное облако, растянувшись на километры, висит над рекой, повторяя изгибы русла. Мир в росе. Блестят капли, туго провисший тент хранит зыбкие, тяжёлые лужи. Окунаю лицо, пью, а потом, черпая хрусталь, кидаю на себя полные горсти, возрождаясь от прикосновения ледяной – прямо из облаков! – влаги.


- А-а-а, ништяк! Всё живое вышло из воды – да, Кир?

Поворачиваюсь – спят. Прямо над ними к стенке палатки приколот листок с широкими, прыгающими вразнопляс буквами.

С возвращением!
В снегу, под пирамидкой, закопан тортик – угощайтесь, старались!
Окунётесь в цивилизацию – отзвонитесь, а то ж мы за вас дёргаемся.
Имейте в виду, наши за то, чтобы повторить, так что увидимся осенью.
Удачи!
И да храни вас Бог – в сухом и тёплом месте!

Мы.

 Из-за гор стреляет лучом. Лезет солнце, заливая небо оранжевым. Пылает зарево, синие склоны вбирают тень, мир под ногами усеян овечками облаков. Земля проснулась, юный день зевает на горизонте и я, зарывшись в палатку, отрубаюсь, уловив угасающим разумом острый, уксусный, любимый запах Ирискиной кожи…

Духота. Домна. Палатка накалена, в открытом входе дрожит злое марево. Вылезаю – шатает. В зрачки впивается солнце, под веками плывут багровые пятна. На кухне чаёвничают. 


- Живой?

- Частично.

Голова не своя, сам как стеклянный. Пальцы – вата, зажигалкой чиркнуть и то проблема. Отходняк, устаток. Хорошо «наелся» , душевно.


- Ну и рожа у тебя, Шарапов! Ох и рожа-а! – Ириска даёт мне зеркальце. – На, зацени!

Нос отёк, уши в глине, фонари под нижними веками.


- Панк-рок, бля! Мне нравится.

- Тогда держи. – Передаёт мне кусок лепёхи, смешанной из халвы, сгущёнки и крошенного печенья. – Крымчане сварганили.

- Может, на вечер? Отвальная, всё такое….

- На вечер – вот. Сим-селявим, рахат-лукум! – И, как Акопян, выдёргивает бутылку.

             Шампанское. Обалдеть!


- Ух ты! – говорит Кир. И, чуть помедлив: – «Вдова»?

- Тьфу, дурак!  Ну до чего ж вы дураки оба, а?

 Бальзам на сердце.


- Кстати, – Ириска переключается, – нас посетили, вы знаете?

- В смысле?

- В продуктовку залезли. Порвали модуль, забрали свечки, вместо них сотку вложили. Ни записки, ничего… Я от грота шум слышала – вроде там встал кто: может, они?

- Наверно. – Встаю, смотрю в сторону крымского лагеря. Там палатка, чужая.

Хребты, поля снега, звон тишины. Плато дышит жаром; курчавые башни, возникая из ничего, громоздятся в пронзительной синеве.
Мы живы.
Мы выжили.
Мы победили.


- Нет, – говорю, – ты Кир, как знаешь, а я больше в дыру ни ногой. Ну их на…уй, такие реюнионы – чуть кони не двинули, считай у бога в прихожей были!

- О как! А кто-то, помнится, хотел тут всем пайку урезать, второй вход искать…

- Это тебе приглючилось. От воды.

            Кир вытаскивает найденный на дне карабин. Играет им, глядит на меня…


- И в глаза посмотрел – со значением. Даже не заикайся – никакого спелео в ближайшие десять лет! Хочешь, вон, крымчан на это дело подписывай, а лично я – пас.

- Ладно, забей! Там посмотрим. Меня в этот раз тоже что-то не… о-па, опять гости!

Двое. Плотные, мясистые, с толстыми, безволосыми икрами. Фирменное шмотьё, одышка… конкретно так отдуваются.


- Здорово!

- Привет. Чаю хотите?

Оглядывают сквозь зеркальные стёкла: не-е! – и сразу к делу.


- Мы там у вас свечи взяли: вам по деньгам нормально или ещё дать?

Во, бля!


- Не, мы понимаем… Если чё – без проблем.

И тащит лопатник.


- Где их сотня, Ириш?

Ириска протягивает бумажку. Сую им назад.


- На, и эту возьми.

- Да ладно, чё ты, я не знаю…

А второй, меж тем, Киру:


- Слышь, давай лагеря переставим? Там из пещеры дует – на ваше место хотим. Мы заплатим, нормально.

Ириска кладёт руку на Кира, но тот даже не двигается. Подпёр подбородок и смотрит на них, смотрит… как Штирлиц на Клауса. Подходит барышня, – ногастая, грудастая, с камерой, – и, кивнув, вскидывает на нас объектив: чк-чк-чк… вжжж… чк-чк-чк. Видит в нише причудливый кусок камня, – тотем наш многолетний, – вытаскивает, ставит на фоне неба: чк-чк-чк…  чк-чк-чк… снято! – и, потеряв интерес, идёт дальше. Эти же продолжают:


- Хорошие бабки поднимешь, по чесноку. Сколько хочешь?

- О…уеть! – говорю, и им достаточно.

- Ну тогда скажи когда сваливаете? У вас там, мы видели, хавчика не ахти – завтра, послезавтра?

- Да прям сейчас, ё! Закинем шмотьё в палатку и стащим волоком, чай не допив.

Кир хмыкает. Они отражают нас в тёмных стёклах.


- У вас всё, чуваки? Или, может, ещё что?

Ноет под ложечкой. Разум уговаривает готовую упасть планку. Сплюнув, они отваливают. Я смотрю в розовые загривки и глаза, как перед махычем, застилает мутная пелена.


- Не психуй, Вень. – Кир, заметив, слегка напрягся. – Уймись.

- Да я-то как раз в порядке…

            Каменюкой что-ль им вслед запустить?


- Остынь, говорю.

Дёрнув край тента, вываливает на меня каскады воды. Холодит, переключает, оттягивает. Мокрые шорты, змейки по спине и груди. Солнце неистовствует и капли, подсыхая, оставляют бежевые следы. Отпускает. Почти.


- Вот скажите мне – откуда, бл…дь, они все повылазили в одночасье?

- Да хер на них, Веня! Что ты как берсерк, ей-богу? Живи да радуйся! Пойдём, вон, побанимся лучше – на снежнике, где потоки. Горелку возьмём, чайковского запоганим как вымоемся…

- Не смотри, Вень.

- Ладно.

- Лей, Кир. Правее. Сюда, ага…

На мокрых камнях исчезают наши следы. Солнце жарит, снежные зубцы вдалеке обозначают чёткие грани. Крутизна склона, говор ручьёв. Лёд потока, талое русло, хруст станка по щетине.


- Эй, я всё. Кто не спрятался, я не виноват.

- Кир – полотенце! Не смотри, Вень.

- Да не смотрю, не смотрю!

- Сделай чай…

 Синие гребни, голубой горизонт, Эльбрус далеко-далеко. Отмытый Кир, новенькая Ириска – сидит как в бане, в одном полотенце: голые плечи, голенькие загорелые ноги… Тюрбан накрутила, парфюмом пахнет. Тянет ступню, крутит ей, смотрит, наклонив голову.


- Накрасить ногти, как думаешь?

  Опять за своё!


- И шину наманикюрь, чтоб уж сразу при всём параде. Кстати, тебе на выброску в разной обуви – не забыла?

- Не-не-не, – говорит Ириска, – отмена.

  И тычет в синяк на скуле.


- Видел? Твоя работа. Так что аннулирен, мин херц, ан-ну-ли-рен.

- Совесть есть? Скажи ей, Кир, – да убоится жена своего мужа!

- Не, Вень, обломись. Форс-мажор, стихия – контракты побоку.

- Так значит, да? Слушайте, а на кой вам хрен хирургия – откройте страховую компанию? Озолотитесь. Задатки у вас налицо...

              Она пихает меня ногой, полотенце распахивается – и мир под грохот тахикардии уплывает куда-то вбок. Ириска цветёт и дышит, а я, умолкнув, пытаюсь сделаться безразличным. Кир встревожен:


- Друзья мои, – мягко, – по-моему, у нас что-то не так. Я чувствую себя третьим.

              Молчим, приходя в себя. Взгляд Кира требует немедленного ответа.


- Всё так, Кир.

- Уверен? – На Ириску он даже не смотрит.

               Я киваю. Кир снимает крышку, глядит в котёл.


- Давайте кружки…

               Ириска, сидя благородной девицей, чинно грызёт сухарик. Я набиваю трубку, прикуриваю. Предлагаю Киру – берёт, но беседа не клеится – что-то сломалось, да так, что впору паковать рюкзак и срываться. Чувство вины, чувство потери, отчаяние… как там, под землёй. И вдруг он, нарушая молчание:


- Данке шён, Вень.

        Поднимаю глаза, а он – вот, улыбается.


- Битте. За что, кстати?

- Жену сохранил мне.

              Ох, хитрый, жук!


- Хороший – отвечаю, – у нас язык, правда? Что хочешь выразить можно.

       И снова как гора с плеч – всё неизменно: без изъянов, трещин, досады и сожалений.


- Только нам, компаньерос, всё равно разбегаться – завтра, как на тропу спустимся.

        Они переваривают услышанное.


- Надолго?

        Я развожу руками.


- И куда?

        Киваю на плешивый, уходящий в Архыз, хребет.


- Туда.Теберда, Домбай, Безенги. Потом в Грузию – ни разу в Грузии не был…

- А там и Турция, да?

- Ну, ты понимаешь. Сирия, Иордания… может статься и в Дахабе пересечёмся.

- Вряд ли. – говорит Кир, – Я тут сообразил кое-что. Профессор второпях один нюанс не учёл – ма-а-ахонький такой нюансик! – так что нам домой срочно: я, бл…дь, ему устрою квалификационную экспертизу! Отмываться замучается, светило.

- Это верняк или так, куражишься?

- Да какая разница? «Ввязаться в бой, а там посмотрим…». По-любому, реноме я ему изгажу конкретно. – Он потягивается. – А там уж можно в Дахаб.

        Искры снега, прозрачный воздух. Дальние дали, клычки вершин, волны зелёных, покрытых лесом предгорий.


- Дашь примус, Кир?

- Бери. Мы из модуля на два раза сухпай возьмём, остальное – твоё… Слушай, у тебя ж билет пропадёт!

- Пропадёт, – соглашаюсь, – но не тащиться ж сдавать. Да и хрен с ним, невелики деньжищи! Я и снарягу оставлю – налегке чтоб.

- Не жалко? А то ж грозился: ни ногой сюда больше!

        Огорчены, я чувствую. И у меня руины внутри: ох, не скоро теперь увидимся!


- Палатку возьмёшь? Нам-то одну ночёвку всего – обойдёмся.

- Не, тента хватит, спасибо. Не в первый раз.

       Дрожь марева, пенье воды, эхо.


- Ты точно решил? – спрашивает Ириска и Кир смотрит на неё внимательным, долгим взглядом.

- Абсолютно. Да ты не горюй, свидимся. – И в попытке развеселить: – Я вернусь, вот те крест! Только другим. Совсем другим…

             Ночь. Зарницы. Вершины приблизились, отсвечивая ледниками. Лунный край срезан, но светит по-прежнему на убой: мерцающий снег, россыпи серебра… сидим, облитые светом, на белой стене, свесив ноги и кидая на известняк длинные тени. 
За спиной – музыка. Одна и та же, по кругу:

Мальчик хочет в Тамбов. Ты знаешь, чики-тики-ти-та…
Мальчик хочет в Тамбов. Ты знаешь, чики-тики-ти-та…


- Врубись, Кир, – говорю, – я эту хренотень задом наперёд могу спеть. У нас напротив станции кабак – раз пятьдесят за ночь ставят.

             Фукает пиротехника, рвёт небо – бах! бах! бах! бах! – и чьё-то рычащее «а-а-а» под женский смех выражает удовлетворение отдыхом.  

Но не летят туда сегодня са-а-амолёты и не едут даже поезда-а.
    Но не летят туда сегодня са-а-амолёты и не едут даже поезда…

              Звёзды пылают, отражаясь искрами в радужках.


- Слушай, а ты и вправду меня по частям вытащил бы?

- Из щели-то? Не знаю. – Я смотрю на залитый светом склон, пытаясь разглядеть вход в пещеру. – С одной стороны – как иначе? С другой – на глазах у Ириски, а  потом всю жизнь с этим… Не знаю, Кир, честно. Хорошо, что ты выжил.

              Он ухмыляется.


- Мороки меньше?

- Ага.

    …подбежала к нему, села рядом у ног и спросила: не надо воды?
Подбежала к нему, села рядом у ног и спросила: не надо воды?


- Джентльмены, – сверху, – спорим, я знаю о чём вы думаете?

        Поднимаем головы.


- О чём?

- Крымчан не хватает, да? К вам можно?

        Ириске сюда никак – однорукая. Поднимаемся к ней и садимся рядком на краешке.


- Не спится?

- Уснёшь тут. – И разочарованно. – Обещали – аномальщики подойдут…

- А это кто, по-твоему? Самые что ни на есть, без обмана.

- Да ну тебя!

        Я говорю:


- Похоже, они на вертушке сюда забросились – видали, как дышат? Проспонсировали летунов – те и повелись, страх потеряв.

- Похоже. Вон пиротехники сколько – не на горбу ж принесли. У меня, кстати, впечатление, что мы их с тобой, Вень, встречали.

- Сто пудов! Я их регулярно встречаю – на каждых сутках.

- Да нет же – здесь, в горах, году в девяностом. Точняк они! Внизу, на приюте, помнишь? На втором этаже. Штормило ещё, под крышей спали, – и мы, и они, – а тот, который с бумажником, всю ночь под гитару пел – все песни знал.

- Мутировал, хули. С волками-то жить…

         Бутылка об камень – в такт, смачно, как оркестрант тарелками: пыщщщ! И:

Маль-чик хо-чет в Там-бов. Ты знаешь, чики-тики-ти-та…


- Эк их!

             Газированное сияние, ступени террас, обкусанный вершинами край неба. Предчувствие ностальгии, неудовлетворённость незавершённым, по крымчанам тоска – прикипел, правда…


- Засрут, мерзавцы, окрестность, вот нам ништяк стоянку через год чистить!

       Пауза. Кир – Ириске:


- Ты тоже слышала? – И осторожно. – Э-э… пардон, Вень, я…

       Объяснять неохота.


- Да, Кир, да. Через год. С вами. Чисто на всякий случай – вдруг гробанёшься? Я тогда на Ириске женюсь, а…

- А если Яша, то на Катишь, да?

- Как догадалась?

       И тут же локоток под рёбро: раз, другой, третий…


- Эй, эй, хватит! Я ж пока не женился – чего ты? Успеешь ещё.

- Вот за что я тебя люблю, Вень, – Кир ухмыляется. – так это за оптимизм.

              Известняк тёплой лысиной под ладонью. Слева – обрыв. Метров двадцать до огромной, заваленой глыбами чаши, выдыхающей в ночь остывшее, спокойное теперь пекло. Хаос камней, сумасшествие теней, причудливый крап света и тьмы… нет, брат, надо ещё раз! Чтобы Кир с Ириской, Егор с Катишь… Чтоб небо, звёзды, пройденый траверс: затопленные галереи, водная пыль, отсыревшие сигареты, а как выйдешь – лавина тепла и клычки вершинок в прорезях облаков.


- Ура, – радуется Ириска, – Карлсон вернулся!

- Ты не обольщайся, – отвечаю, – я завтра всё равно сваливаю. – И Киру. – Когда, говоришь, распинают тебя?

- Десятого.

- Хм, быстро. «Приговорённый Русанов, срочно пройдите к месту казни!» Я позвоню вечером...

- Мы лучше сами – встревает Ириска, – телеграммой шифрованной: Стамбул, до востребования, «Гопкинс отбыл Зимбабве зпт похороны четверг».

       Мы хихикаем. Соседи, давясь эхом, подпевают очередной лабуде.


- Ты-то сам как дальше планируешь?

- Разжалуют – двинем в Дахаб, нет – поищу место. Как Ириска закончит – домой, в тундру.

- А наработки твои?

- Там продолжу. Там даже лучше – профессуры нет, в научруки не лезут.

- По времени дольше. Тут тебе твоих профильных одного за другим везут, а там месяцами ждать будешь.

- Да и… Я, Вень, не тороплюсь. Степень мне пофигу, публиковаться через Сеть можно, а то, что это чмо мнографию мою спёрло, так это на раз оспаривается – сто раз пожалеет, падла, без вариантов.

          Пора спать. Завтра вставать с рассветом, валиться по холодку и целый день бить ноги по горной, скачущей вверх-вниз, корявой пересечёнке. Мы идём в лагерь, не сговариваясь, сидим там под тентом – в темноте, в молчании, – и безумие звёзд снаружи бередит душу сладкой тоской неизбежного расставания…

              Кир останавливается.


- Ве-е-ень, – кричит, – забыли: как дыру назовём?

       Две фигурки на входе в буковый лес. Я соображаю, перебирая эпитеты.


- Вдо-вья От-ра-да.

             Кир поднимает большой палец, Ириска поднимает средний и несколько раз протыкает им воздух. Согнувшись под лямками, они исчезают, махнув, не оборачиваясь, мне на прощанье. Я остаюсь один.
Колючие травы. Марево. Букашки раскачивают былинки; орёл, всплывая, режет спираль. Ложусь, закинув руки за голову, и привычное ощущение расплывается во мне тихим счастьем: есть я, есть плешивый, уходящий в Архыз хребет, есть даль, а за нею ещё одна и какая, по сути, разница – что там за теми горами?
Направление есть – и ладно!
Дыхание ветерка. Вскочив, я смотрю в сторону буковых исполинов и вслушиваюсь, вслушиваюсь, вслушиваюсь…
В горячем, звонком, играющем над камнями воздухе мне чудится девчоночий смех.

 

К о н е ц

 

 

…прикуривает от свечки – очень, очень плохая примета.

Консервы (жарг.) – альпинистские очки старого образца; фонарики – здесь: гетры из непромокаемой ткани; цээсы – общее название снаряжения, выпускаемого в СССР под  эгидой Всесоюзного Центрального Совета Профессиональных Союзов (ВЦСПС), здесь: горные ботинки.

Леч и сан – соответственно: лечебный и санитарно-гигиенический факультеты одноимённого ленинградского мединститута.

Ad libitum (лат.) – по желанию; Cum Deo – с Богом!

Ништяки – здесь: вкусности.

Типичный луч (мед. жарг.) – распространённый, классический перелом лучезапястного сочленения; от сейчас (скоропомощн.) – случившийся только что.

Реп, репчик, репшнур – тонкая верёвка 4-6 мм в диаметре.

Волчий глаз (жарг.) – тускло светящий, работающий на издыхающих батарейках фонарь.

«Наелся» (жарг.) – устал.


Комментарии


Комментировать
Чтобы оставлять комментарии, необходимо войти или зарегистрироваться